Вознесение (сборник) - Александр Проханов

«Господи! – молился Пушков. – Ни о чем не прошу перед смертью!.. Сделай так, чтобы Вале моей было легче!.. Пощади ее, Господи!..»

Он черпнул пригоршнями воду. Омыл лицо. Сделал обжигающий глоток. Брел по чеченской реке, глядя, как колышется чеченское знамя, слыша, как рядом матерятся погонщики.

Начальник разведки Адам тихо бранил Басаева за его нелепую выдумку, загнавшую в ледяную реку измученную переходом колонну. Когда они выйдут на берег, одежду сразу скует мороз, и надо еще час пробираться студеным полем до ближнего села, где их ждет ночлег, горячие печи, теплая пища. У Басаева было много диких и необъяснимых капризов, как и у всякого великого воина, о чем Адам узнал в институте, изучая историю римских и греческих войн. То, что Басаев был велик, у Адама не вызывало сомнения. Он посвятил свою жизнь Басаеву, служил ему беззаветно и преданно и знал, что будет вознагражден. Еще недолго, и Шамиль станет признанным лидером Чечни, несомненным героем Кавказа. Оттеснит в тень нерешительного, робеющего перед Москвой Масхадова и пылкого чужеродца Хаттаба, чья жизнь окончится от одинокой безымянной пули, влетевшей в его хохочущий рот. И тогда, когда Басаев станет президентом объединенной Ингушетии, Дагестана, Чечни, он сделает его, Адама, министром своей безопасности. И мир изумится спецоперациям, которые они вместе будут планировать.

Он брел в воде, боясь глубины, ибо не умел плавать. Поглядывал на высоченного негра, торчащего из воды, как черное обугленное бревно. Ему вдруг показалось, что из реки, сквозь толщу темной воды, всплывает к нему лицо, худое, бледное, с открытыми голубыми глазами. Лицо зарезанного им солдата. Адам плеснул по воде, прогоняя наваждение. Но лицо не пропадало, следовало за ним по пятам, как отражение луны. Он убегал, а лицо его нагоняло, и ему было жутко.

Колонна протащилась по реке, минуя узкие, стиснутые в холмах берега. Вышла на снег, отекая ручьями, чавкая, хлюпая. Мороз превращал одежду в ледовый панцирь, наполнял обувь ледяными колтунами. Люди шли, хрустели ледяными пластинами, в негнущихся тяжелых доспехах, как рыцари. И казалось, тысячи людей гремят цепями, выдыхают вместе с паром стенания.

Глава тринадцатая

Первым подорвался знаменосец. Там, где он шел, возник клочковатый взрыв, тупой короткий удар. Знаменосец подскочил, удлиняя древко, словно делал прыжок с шестом, и знамя, опадая, накрыло его лежащее с оторванными стопами тело. Вторым подорвался негр, споткнулся о красный дрогнувший взрыв, раздробивший ему голень. Скакал на одной ноге, стряхивая с другой свисавшую, как носок, окровавленную стопу. Начинал тонко кричать, словно раненый заяц. Третьим подорвался школьник с кассетником. Взрыв прошел вдоль щуплого тела, стачивая руки, лицо, отбрасывая в сторону. Он упал бесформенным изуродованным комком, из которого вдруг брызнула сочная бравурная музыка включившегося магнитофона. Под музыку боевого походного марша следовали взрывы в разных местах колонны. Непрерывная, свитая, как тугой жгут, она рвалась, рассыпалась, расталкивалась этими взрывами. Люди разбегались с нарастающим воем и тут же попадали на мины. Ночь дергалась короткими вспышками, будто лопались маленькие черно-красные нарывы. Вспышка озаряла прыгающего человека, хватавшего руками воздух. Люди шарахались, отскакивали и снова наступали на мины, накрывая оглушенными телами горячие влажные лунки. Минное поле засасывало людей, заворачивало их в огромный вонючий войлок, прожигаемый красными взрывами. Пахло взрывчаткой, паленым мясом, горелой костной мукой. Иные, ошалев, снова кидались в воду, погружали тяжелые ледяные одежды в черноту реки. Но под водой звучали глухие взрывы, и оглушенные пловцы в тяжелых доспехах шли ко дну.

Басаев после первого взрыва, кинувшего ему в лицо колючую землю и тугой шматок жара, видя, как опал знаменосец, как подорванный негр, выпучив огромные белки, раскрыв малиновый белозубый рот, скачет на одной ноге, – Басаев моментальным, распахнувшимся от ужаса сознанием понял случившуюся катастрофу. Она расширялась, охватывала колонну, расшвыривала ее по снежному берегу, по волнистым холмам, где лопались красные язвы. Ужас его был от бессилия, от невозможности удержать на месте колонну, вонзить в нее жестокие, как гвозди, команды, пригвоздить к береговой кромке, остановить обезумевших людей. Он озирался, расставлял руки, словно хотел обнять своих гибнущих товарищей, сгрести их всех, прижать к груди, заслонить от поглощавшей их катастрофы. Он понимал, что обманут. И в этом обмане участвовал не только противник, не только его хитроумная разведка, но и он сам, позволивший себя обмануть, усыпить свои утонченные звериные чувства, выводившие его из засад и ловушек. В обмане участвовали звезды, разукрасившие небеса ложными узорами и знаками. Участвовала река, своими поворотами и изгибами заманившая его на минное поле. Сзади, на его глазах, среди непрерывных негромких взрывов гибла его армия. Его лучшие и преданные бойцы, бесстрашно умиравшие во время атак, поверившие его мудрому промыслу. Гибли соратники, страстные, своенравные командиры, которые, смирив гордыню, вручили ему судьбу своих отборных подразделений. И этот ужас, невозможность остановить беду превращались в острую, безумную и теперь уже бессмысленную ненависть к обманувшему его человеку. К русскому в поношенном осеннем пальто и нелепой кепке, бредущему где-то рядом. Через головы он увидел Пушкова, устремился к нему. Выхватил пистолет, протягивая руку:

– Блядь вонючая!.. Убью!.. – Он сделал выстрел, но набегавшие, топающие тела смяли его, отбросили, и выстрел прошел мимо. Вал кричащих тяжеловесных людей разлучил их.

Пушков увидел, как рухнул знаменосец и волк на полотнище был сброшен с неба на землю. В снегу стали открываться огненные скважины, и сила, бьющая из глубины, сначала подбрасывала людей, а потом утягивала под землю. И первая мысль: «Вот она, смерть!.. Сейчас!.. Сию секунду умру!..» Кругом трещал и лопался берег, словно вырастали кочаны огненной косматой капусты, и люди спотыкались об эти кочаны, падали, кто молча, оглушенный насмерть, кто начинал корчиться, хрипеть и кричать. И вторая мысль: «Стоять!.. Ни шагу!.. Переждать эти подземные удары и вспышки!..» Но когда рванулся к нему Басаев и в моментальном отблеске ударившей мины Пушков увидел ненавидящее, с оскаленным ртом лицо, на котором выпученные, переполненные лиловым ужасом круглились глаза и из протянутой руки ударило мимо виска пышное пламя выстрела, третья мысль была торжеством победителя: «Что, сука, взял?.. Хлебай теперь кровавое говно!.. За Валеру!..»

Он видел, как разваливается колонна и люди, взбегая на холмы, сбрасываются оттуда тупыми короткими взрывами.

– За Валеру, мать вашу!.. За сыночка!.. – то ли кричал Пушков, то ли рот его оставался закрытым, и этот крик раздавался в горячей, ставшей огромной голове.

Из-за реки, из-за ближних холмов полетели ввысь шипящие струи. Раскрывались в высоте оранжевыми и голубыми люстрами. Осветительные мины словно подвешивали к просторному куполу маслянистые лампады, заслонили звезды, озарили снежную пойму. Снега вспыхнули оранжевым, синим. На черной воде закачались струящиеся отражения, длинные золотые веретена. Под этим призрачным светом бежали люди, отбрасывая черные тени. Рыхлили снег, прокладывая пышные борозды, и в конце борозды бледно ударял взрыв, человек падал, и на спину ему светили с неба ядовитые злые подсолнухи. Гасли, роняя лепестки в реку. А вместо них взлетали другие, словно в черноте расцветала оранжевая огромная клумба.

Словно люстры озаряли взрыхленный снег, его черные, с блестящими наледями башмаки, промороженные, как из гофрированной жести, штаны. Мимо Пушкова, черный на белом снегу, полз безногий негр, выворачивал на сторону красногубую курчавую голову, рыдал, упираясь красными культями. Знаменосец, неподвижный от болевого шока, лежал вверх лицом. Были видны его открытые, полные слез глаза и зеленое знамя, в которое прятался остромордый зверь. Мальчик, не выпуская автомат, лежал на спине, и на его маленьком заостренном лице из черной дырочки рта летел пар. Пленный, не выпуская постромок, волочил сани, пригибался, стараясь спрятаться от жесткого света, и на его рыжебородом лице, белые, как у вареной рыбы, пучились глаза.

Пушков взирал на это шевелящееся, бегущее, как по луне, скопище. На черные, наполненные тенью воронки. На рухнувшие в снег тела. В нем не было страха, а только торжество победителя.

– Сынок, Валера, смотри!.. Наша с тобой работа!..

Ударили пулеметы. С того берега, посылая через реку брызгающие, мерцающие в воде трассы. С ближних холмов, сплошной режущей плоскостью, словно включили циркулярную пилу и она спиливала низкий срез пространства, искря, грохоча раскаленными зубьями. Сердечники тыкали бегущих людей, отрывали им руки. Всклокоченный бородач прыгал, как через ямы, косолапо и жутко. Несколько крупнокалиберных пуль ударили ему в череп, раскупорили наполненный красным, плеснувший густо сосуд.