Вознесение (сборник) - Александр Проханов

Тонкая ледяная пластина вырвалась у него из-под ног, слетела к воде, и он услышал слабый всплеск, дорожа этим хрупким звуком, который улавливал его живой слух. Цеплялся за этот звук, хотел с его помощью остаться в этой жизни, наполненной шорохами, звонами, молчанием реки, накрытой прозрачным пухом испарений. Вспомнил, как еще недавно, направляясь на свидание с сыном, увидел плывущий эмалированный таз с аляповатыми цветами и листьями. Что-то говорил о нем сыну. Обещал пустить по реке этот таз, в котором, взлохмаченная, с мертвым оскалом, лежит отсеченная голова Басаева.

Это воспоминание было жарким и страшным. Наполнило его прежней ненавистью, истовой, предсмертной верой, что обещание, данное сыну, сбудется. Он стал искать и нашел впереди голову в каракулевой шапке. Убедился, что Басаев на месте. Шел в колонне врагов выполнять данное сыну обещание.

Басаев шагал, неутомимо двигая сильными, обутыми в теплые бурки ногами, расталкивая буруны снега. Мысленно отмечал на карте пройденные отрезки маршрута. Колонна своей головой уже просочилась сквозь стыки полков, где в пустотах блокады могли быть заложены мины. Хвост извивался по берегу, и в него не впивались пулеметные трассы, не грохали минометные залпы. Ночь молчала, наполненная мерцаниями и шорохом снега.

– Арби, я – Первый!.. Соединяйся с колонной!.. Уходим с маршрута!..

– Вас понял, Первый!.. Иду!..

Басаев отзывал разведку, намереваясь уйти от реки, погрузиться в холодную непроглядную степь, без проселков и трактов. Углубиться в тылы противника, где у того не было постов и дозоров, а расстилалась волнистая равнина, по которой, маскируясь днем, укрываясь от самолетов, они пройдут к предгорьям. Там соединятся с воюющей группировкой Хаттаба, хитрого, удачливого иорданца, с кем разделят зоны ответственности, закупорят русских в горах, начнут громить неповоротливую, с растянутыми коммуникациями, группировку генерала Шаманова.

Басаев думал о Хаттабе с неприязнью и ревностью. Курносый, с ваххабитской гривой араб, набитый деньгами, неистощимый на военные уловки и выдумки, бесстрашный и неуязвимый, угнездился в Чечне, отнимая у Басаева часть его славы. Мешал Басаеву пользоваться нераздельно репутацией национального героя Чечни. Союз с Хаттабом был временный, вынужденный. До той поры, пока русские не уйдут с Кавказа, не откатятся снова за Терек. И тогда в Чечне будет один герой, один лидер, и этим лидером будет Басаев. А черногривый, круглолицый араб, похожий на черный подсолнух, пусть идет в Россию, на Волгу. Подымает татар и башкир. Минирует мосты под Самарой. Берет под контроль атомные станции русских.

Басаев помнил их последнюю осеннюю встречу в горах, перед самым началом вторжения. Тешились, стреляя из гранатометов по фанерным моделям танков. Били из автоматов по русским каскам, подброшенным в воздух. Кидали гранаты в речной омут, из которого, оглушенный, дыша красными жабрами, всплывал осетр. На прощание обменялись подарками – новенькими именными пистолетами и красивыми пленницами, показав их друг другу без одежд в военной палатке.

Басаев увидел, как из тьмы появилась группа разведки, измученная кружением по снегам. Встроилась в основную колонну.

Литкин устал. Его щуплое тело изнывало под тяжестью телекамеры, которую он нес на плече. Ноги, обутые в сапоги с одной лишь парой шерстяных носков, замерзли. Но эта усталость, натертое плечо, онемелые ступни вызывали в нем не отчаяние, а романтическое, почти восторженное чувство. Он, еще недавно безвестный репортер, служка по найму, участвует в величественном историческом действе. В военном переходе смельчаков, неустрашимых героев, повторяющих вековечный военный подвиг. Он – свидетель этой войны, летописец крушения Грозного, созвучного с разрушением Трои. Своей телекамерой пишет новую «Илиаду», новую «Гернику», новый роман «По ком звонит колокол». Эти сравнения вдохновляли и восхищали его. Презрительно, с чувством долгожданного реванша, он думал о репортерах, по заданию крупных телеканалов выезжающих на эту войну. Их жалкие позирования на фоне проезжающих танков. Их статичные устные рассказы о боях, в которых сами не участвовали. О потерях, которых не видели. Под защитой бронетехники, заставляя усталых солдат стрелять по несуществующему противнику, они наполняли эфир пошлыми подделками. Именуя себя «фронтовыми корреспондентами», ночевали в купейных вагонах штабного поезда под Ханкалой, выстраивались в очередь за интервью к пресыщенным генералам.

Он же, в самой гуще сражений, смертей, пишет свою эпопею. За отвагу и дерзновение хранимый яростным Духом Войны, которому поклоняется, как Марсу – красной путеводной звезде, мерцающей рубиновым светом.

Камера была заправлена свежей кассетой, заряженными аккумуляторами. Он сожалел, что в целях маскировки ему не позволено включать осветительную лампу, снимать молчаливый строй, насупленные бородатые лица, стволы автоматов, тяжелые башмаки, рыхлящие снег, санки, сползающие по наледи, пленного, пытающегося их удержать под ударами прикладов. Ждал, когда колонна минует опасный район и шагающий рядом начальник разведки Адам, веселый рыжеволосый злодей, позволит ему включить осветитель.

Он пройдет с Басаевым до гор. Снимет его встречу с Хаттабом. По горным тропам, с верными проводниками, через грузинские перевалы уйдет от этой войны, оставив другим дохлебывать ее кровавое пойло. Привезет драгоценные пленки в Париж, где в современных студиях, на дорогом оборудовании станет монтировать фильм. Весь день – за монтажным столиком, отбирая среди тысячи кадров самые драгоценные и ужасные. А вечерами – прогулки по прохладному сырому Парижу, где на голых бульварах каштаны и липы увешаны лампочками, словно каплями дождя. Забредать в уютные бары, где можно тихо пьянеть, потягивая абсент, как герои Хемингуэя, флиртуя с накрашенной молодой проституткой.

Шагал, на ходу перекладывая камеру с одного плеча на другое.

Река делала еще один плавный, медленный поворот, прижималась к берегу, оставляя для прохода колонны узкую заснеженную полоску, над которой возвышались холмы. До чистой, вольной степи оставалось немного. Ощущение удачи торопило его, окатывало с ног до головы горячим весельем. Басаев переиграл врагов, ускользнул от них. Утром, когда штурмовые группы русских ринутся атаковать его позиции, они увидят пустые пулеметные гнезда, оставленные амбразуры, полные гнилого тряпья, и на головы им рухнут стены и крыши, подорванные фугасом. Это шальное, счастливое чувство, знакомое ему на войне, являлось предвестием беды. Как вино, пьянило разум, погружая его в счастливую слепоту, за которой следовали несчастье, засада, потери.

– Я – Первый!.. Всем стоять!.. – передал он по колонне, оглядываясь на сомкнутые ряды. – Командирам подразделений и групп!.. Всем сойти в воду!.. Двигаться по реке!.. Дистанция от берега два метра!.. Пленных и снаряжение пустить по земле, под прицелом!.. Выполняйте!..

Первый сошел с тропы, приблизился к черной воде, стал погружаться в нее, обламывая ледяной припой, распуская уплывавшие чернильные круги. Вода обожгла, проникла в обувь, стиснула колени, плеснула холодной жутью в пах. И глядя, как сползает с берега в воду черная лавина людей, хлюпая, ахая, обламывая прибрежные наледи, он зло и упрямо подумал: русские могли разбросать в этом тесном проходе свои лепестковые мины, но своими штабными умами они не могли учесть горской звериной хитрости, его прозорливой чуткости, древних навыков ведения войны, все тех же в эпоху «стингеров» и реактивных снарядов.

Колонна брела по реке, по пояс, по грудь, держа на весу оружие. Знаменосец из воды воздевал ввысь руки, нес знамя сквозь звезды и речные волны. По берегу, впряженные в сани, тащились пленные. Из воды в них целились, понукали матом погонщики.

Полковник Пушков шел по пояс в воде, раздвигая грудью ледяной плотный холод. Думал, что товарищи его, в ночные прицелы и бинокли наблюдающие колонну чеченцев, с изумлением видят, как зеленые тени движутся в реке, похожие на всплывших утопленников. Знал, что истекают последние минуты его жизни, и это движение в ледяной реке есть последнее его омовение. Если было бы можно, он облекся в белые одежды и тогда стал похож на загадочных, идущих по водам людей, изображенных блаженным художником. Но воды его не держат. И не держит земля. Жизнь завершается с каждой минутой, и он не успел в ней ничего совершить, не успел уразуметь ее смысл и закон, и теперь, в непонимании, по воле и замыслу невидимого Творца идет умирать. Без друзей и сподвижников, без милых и близких, один из которых, убитый, лежит на промерзших нарах, а другая, его ненаглядная, обречена горевать.

Он не роптал. Признавал непостижимую для него правоту молчаливого всемогущего Бога, повесившего над рекой мерцающие миры и созвездья, разноцветными люстрами украсившего его смертный путь.

«Господи! – молился Пушков. – Ни о чем не прошу перед смертью!.. Сделай так, чтобы Вале моей было легче!.. Пощади ее, Господи!..»