Вознесение (сборник) - Александр Проханов

– Как вы связаны с «Алмазом»? – спросил Басаев, медленно, тягуче выговаривая слова. – Лично встречались?

– Через военкома Ингушетии. Неделю назад меня нашел приехавший из Москвы член правительственной делегации. Подтвердил, что я могу сослаться на «Алмаз». Но действую я в моих собственных интересах.

– С вами рассчитались? Без обмана?

– Как договаривались.

– Я вам верю. Мы проверили ваш маршрут. И до этого наша разведка указывала, что там нет минных полей. Через час мы выступаем. Но я слишком многим рискую. Людьми, оружием, моей собственной безопасностью. Чтобы быть до конца уверенным, беру вас с собой. Вместе пройдем по маршруту. На выходе мы вас отпустим. Вернетесь по обратному следу к своим деньгам.

Полковник Пушков почувствовал, как война, которую он планировал, начинает выделять из себя третью ветвь, непредвиденную, непросчитанную, таящуюся в бездонной сердцевине войны. Эта сердцевина, как черная почка, выбрасывала из себя побеги. Пушков осязаемо чувствовал, как растет, увеличивается гибкое щупальце, оплетает его, тянет в черноту. Война, словно осьминог, выпускала из себя струящиеся гибкие щупальца, и он был уловлен ими, охвачен по рукам и ногам жадными присосками, медленно приближался к скользкой черной голове с костяным клювом, с чернильными, пылающими фиолетовым светом глазами.

Он ощутил страшную, всасывающую тягу войны. Противодействовал ей своими костями, сухожилиями, напряженными мускулами. Война, как сотни тепловозов, тянула его в свою сторону, и его сухожилия трещали, кости выворачивались из суставов, и он сгорал каждой клеткой, каждой гибнущей каплей крови, видя, как буксуют на рельсах сто грохочущих тепловозов.

Дорога, которой его поведут, была выстлана узорным ковром из лепестковых противопехотных мин, что он сам уложил. И он должен ступить на этот ковер. Должен встать под огонь крупнокалиберных пулеметов, которые сам наводил. В этом была загадочная справедливость, жестокая, не поддающаяся разумению правда, которая не входила в расчеты, не укладывалась в планирование, но была вменена Творцом, задумавшим мир как равновесие смертей и жизней. Он чувствовал жуткую справедливость закона, по которому погиб его сын, за что он, Пушков, должен убить Басаева, и при этом погибнуть, обеспечив успех операции, связанной с истреблением множества жизней.

Он стоял, чувствуя страшное напряжение духовных и телесных сил, стараясь не выдать врагу внутреннего борения. Чувствовал, как бежит по лбу щекочущая капелька пота.

Басаев рассматривал русского предателя, кривя в бороде губы, стараясь углядеть в лице сапера признаки вероломства. Брал его в опасный поход, желая его жизнью заслонить свою от возможных угроз, сделать его жизнь залогом своей безопасности.

Пушков исподлобья смотрел на Басаева, принимая от него смерть, утягивая за собой в эту смерть и его самого. Всем холодом воли и разума, жаркой, невидимой миру ненавистью, неутешным горем, превосходством русского, утомленного войной офицера, презрением к звериной, рыскающей, неутолимой природе свирепого горца, Пушков губил его, побеждал. Спокойно выдерживал взгляд пылающих фиолетовых глаз. Безмолвно выговаривал: «Убью тебя».

Глава двенадцатая

Во второй половине ночи, когда наблюдателей морит сон и все реже, все сонливей взлетают над передовой малиновые сигнальные ракеты, умолкают скоротечные стычки напоровшихся друг на друга разведчиков, прекращается тревожащий огонь батарей и звезды, не затуманенные дымом пожаров, драгоцветно, словно роса, переливаются в синем небе, начался исход чеченцев из Грозного. Прятали в развалинах минометы, зарывали в мерзлую землю взрывчатку, патроны, ящики с автоматами, надеясь вернуться снова, извлечь на свет божий готовое к бою оружие. Минировали блиндажи и подвалы, на грузовиках, на легковушках, в пешем строю покидали позиции, стягивались к окраине, к мертвым коробам сгоревшего микрорайона, откуда намечался поход.

Пленные, извлеченные из подземных нор, те, что могли идти, тянули санки, впрягаясь в ременные постромки. Везли накрытые брезентом минометные трубы, обернутые холстами мины, тяжелые, снятые с боевых машин пулеметы. В подвалах слышались негромкие пистолетные выстрелы – добивали немощных пленных, тех, кто не смог подняться. Охранники ставили на салазки металлические ящики с замками, в которых хранилась казна, расфасованные, в целлофане, пакеты с героином, штабные архивы со списками личного состава подразделений, с именами агентов, внедренных в русское войско, в московские министерства и телеканалы, финансовые документы турецких и арабских центров, поставлявших вооружение и наемников. Отдельный ларец, содержавший свидетельства дружеских и деловых отношений с высшими лицами русской власти, расписки, договоры, записи телефонных разговоров, сунул себе на грудь, под меховую куртку, личный охранник Басаева одноглазый Махмуд.

Отряды боевой группировки чеченцев стягивались в микрорайон, накапливаясь в черной непроглядной тени развалин, над которыми сверкали созвездия. Грузовики, легковушки, дорогие мощные джипы останавливались во дворах, среди детских песочниц, грибков и лесенок.

– Сжечь! – приказал Басаев, выходя из джипа, покидая его бархатный благоухающий салон с нежно-зеленым свечением циферблата.

Вскрывали баки. Топливо лилось под днища. Кидали зажженные спички. Машину охватывало шумное пышущее пламя. Сочно, черно-красным огнем, горела резина, обивка салонов. Следовали один за другим гулкие взрывы. Машины дергались, подскакивали, светились насквозь раскаленным железом. Фасады домов освещало бушующее зарево. Издалека оглядывался на него уходящий арьергард. Цокали языками, сокрушенно качали бородатыми головами.

Колонна на ходу перестраивалась, удлинялась, по двое, по трое, свивалась в плотный упругий жгут. Мерно волновалась без огней, без угольков сигарет. Басаев шел в голове колонны, своим тугим ровным шагом задавал темп движения. Экономил силы для трудного перехода, учитывал медленное скольжение саней с поклажей, медлительность изнуренных неволей пленников. Его окружала гвардия, отборные, колыхавшие мускулами и ручными пулеметами бойцы, обступившие своего командира, готовые дать встречный бой. Над ними возвышался одноглазый Махмуд. Он был столь высок, что казалось, сидел на плечах у другого, невидимого человека. Легкие, юркие, как волчата, с темными лобными перевязями, неразлучные с автоматами, шли мальчики-смертники, с обожанием, через головы взрослых, глядящие на командующего, гордые тем, что их поставили в авангард. В колонне, отдельными ее частями, двигались подразделения командующих фронтами, отряды, снятые с различных участков обороны, со своим обозом, оружием, продовольствием, собственными пленными, полковой казной и архивом. По рации связывались с замыканием, с невидимой, ушедшей вперед разведкой, с головой колонны. Весь черный, подвижный строй шуршал, постукивал, скрипел полозьями, звякал металлом, обменивался краткими, непонятными врагу позывными. Когда покинули микрорайон и вышли на просторный снежный пустырь, Басаев приказал:

– Знамя вперед!..

Юноша-знаменосец снял чехол, поднял древко, и ветер подхватил широкую зеленую ткань, на которой в темных складках возникал и пропадал лежащий настороженный волк. Звезды окружали знамя драгоценным сверканием. Знаменосец старался не поскользнуться, взирал на волка, ныряющего в звездах. Слышал шум ветра, колыхавший полотнище.

Пушкова поставили недалеко от Басаева, среди бородатых молчаливых гвардейцев. Он шел в уже промятой, рыхлой борозде, стиснутый телами охраны, довольный тем, что в его башмаки не попадает снег. Ощущал каждый шаг как медленное, неуклонное приближение к смерти, которая ждала его не в больничной палате под присмотром чутких врачей, не на старческом одре в окружении печальной родни, а в чистом поле под Грозным, в окружении врагов, которым он отрыл волчью яму и первый в нее упадет. Было остро, странно ощущение этого последнего проживаемого им времени, среди ночных снегов, вспыхивающих звезд, ровного топота идущей на смерть колонны.

Басаев то появлялся впереди, то его загораживал великан с разбойничьей темной повязкой. Все внимание Пушкова, вся его зоркость были сосредоточены на ненавистном бородаче, который первый должен был подпрыгнуть на красном ахнувшем взрыве. Не отставая от Басаева, шагал оператор, неся на плече телекамеру, словно трубу гранатомета. Еще недавно он скакал среди горевших автомобилей, едва не попадая под взрывы. Теперь, в темноте, не зажигая осветительной лампы, шел, держа свою камеру наготове, как охотник на тяге, ожидая появления ночной бесшумной птицы. Пушков догадался, что это Литкин, чьи ролики, проданные иностранным агентствам, он не раз просматривал в разведуправлении. Тут же, поспевая за Басаевым, шла стройная женщина в теплом комбинезоне, маленьких валенках и пуховом платке. Пушков представил ее с коромыслом, на котором качались полно налитые ведра, она ступала от колодца, роняя на снег солнечную капель. Женщина могла быть русской любовницей Басаева, о которой он знал по агентурным донесениям. Рядом, среди гвардейцев, шел долговязый автоматчик, на голову которого была натянута черная маска с прорезями, где настороженно мерцали белки. Пушков не сразу понял, что это негр. Белки, яркие, словно фарфоровые изоляторы, выделялись на его черном, как вар, лице. Где-то сзади он услышал тихую украинскую речь, догадываясь, что это шагают бандеровцы. Оглянулся, чтобы их разглядеть, но следом легкой походкой шли вооруженные дети, и у одного на груди тихо позвякивал, сталкиваясь с автоматом, хромированный кассетник.