Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня он встретил сдержанно.
– Смотрите-ка, господин Кун! Я уж думал, вы больше никогда не придете.
– И все же я тут, – сказал я. – Как дела?
– Все так же. Это мило, что вы решились опять ко мне зайти.
– Да, в последнее время я вам изменил…
– И даже весьма заметно. Ну да я знаю почему.
– Не думаю.
– Знаю. Ведь к вам однажды заявилась Лотта, верно?
– Да, я не хотел об этом говорить.
– И не нужно. Итак, вы опять здесь.
– Я кое-что принес.
И я вручил ему ноты.
– О, новая песня! Отлично, а то я уж боялся, что вы завязнете в нудной струнной музыке. Да тут еще есть посвящение! Мне? Вы это серьезно?
Я удивился, что его это, по-видимому, так обрадовало, я ожидал скорее насмешек над посвящением.
– Конечно, меня это радует, – откровенно сказал он. – Меня всегда радует, когда порядочные люди воздают мне должное, а вы особенно. Ведь я втихомолку уже занес вас в список покойников.
– Вы ведете такие списки?
– О да, когда имеешь стольких друзей – или имел, как я… У меня есть превосходный каталог. Моралистов я всегда ценил выше других, а они-то все как раз и смываются. Среди шпаны друзей находишь ежедневно, а вот с идеалистами и с обыкновенными обывателями получается труднее, если у тебя подпорчена репутация. В настоящее время вы почти единственный. А насчет того, как дела, отвечу: что труднее всего достается, того больше всего и хочется. А у вас разве не так? Я всегда в первую очередь искал друзей, а ко мне пристают только женщины.
– В этом вы отчасти виноваты сами, господин Муот.
– Это почему?
– Вы со всеми людьми готовы обращаться так же, как обращаетесь с женщинами. С друзьями так не годится, потому они и убегают от вас. Вы эгоист.
– Слава богу, да. Впрочем, и вы ничуть не меньше. Когда эта ужасная Лотта пожаловалась вам на свою обиду, вы ей нисколько не помогли. Даже не воспользовались случаем, чтобы наставить меня на путь истинный, за что я вам благодарен. Эта история внушала вам ужас, и вы решили в ней не участвовать.
– Ну, а теперь я вернулся. Вы правы, я должен был побеспокоиться о Лотте. Но в этих делах я не разбираюсь. Она сама меня высмеяла и сказала, что в любви я ничего не смыслю.
– Что ж, тогда покрепче держитесь за дружбу! Это тоже прекрасное поприще. А теперь садитесь за рояль и сыграйте аккомпанемент, мы попробуем разучить эту песню. Ах, помните еще ту вашу, первую? Ведь вы, кажется, тем временем стали знаменитостью?
– Не без того, но с вами мне никогда не сравняться.
– Чепуха. Вы композитор, творец, Господь Бог. Что вам слава? Это нашему брату приходится спешить, если хочешь чего-нибудь добиться. Мы, певцы и канатоходцы, похожи в этом на женщин, мы должны вынести свою шкурку на рынок, пока она красивая и блестящая. Слава – чем больше, тем лучше, – и деньги, и женщины, и шампанское! Фотографии в газетах, лавровые венки! Вот смотрите, если сегодня на меня нападет хандра или хворь, пусть это будет хоть маленькое воспаление легких, – все, завтра я конченый человек, и слава, и лавры, и вся суета поминай как звали.
– Ну, вам еще не скоро.
– Ах, знаете, в сущности, мне чертовски любопытно, как я буду стареть. Это все вранье, что пишут про молодость в газетах и книгах, страшное вранье! Прекраснейшее время жизни! Не зря же старые люди всегда производят на меня впечатление куда более довольных. Молодость – тяжелейшая пора жизни. Например, самоубийств в пожилом возрасте почти не бывает.
Я начал играть, и Муот обратился к песне. Он быстро схватил мелодию, а в одном месте, там, где она многозначительно поворачивает из минора обратно в мажор, одобрительно толкнул меня локтем.
Вечером я нашел у себя дома конверт от господина Имтора, содержавший несколько любезных слов и, как я опасался, более чем приличный гонорар. Деньги я отослал обратно с припиской, что я достаточно обеспечен, к тому же предпочел бы удостоиться чести бывать у него в доме на правах друга. Когда мы с ним увиделись снова, он пригласил меня посетить их не откладывая и сказал:
– Я так и думал, что ничего из этого не выйдет. Гертруда говорила мне, чтобы я не посылал вам денег, но я все же хотел попробовать.
С этого дня я стал в доме Имтора весьма частым гостем. Во множестве их домашних концертов я брал на себя партию первой скрипки, я приносил туда все новые музыкальные сочинения, свои и чужие, и отныне большинство моих камерных произведений исполнялось впервые именно там.
Как-то весной, придя к ним под вечер, я застал Гертруду вдвоем с подругой. Шел дождь, я поскользнулся на крыльце, и после этого Гертруда не захотела меня отпускать. Мы беседовали о музыке, и как-то само собой получилось, что я начал рассказывать о времени, проведенном в Граубюндене, когда я написал мои первые песни. Потом я смутился, меня взяло сомнение – надо ли было исповедоваться перед этой девушкой. Тут Гертруда как-то даже робко сказала:
– Я должна вам кое в чем сознаться, надеюсь, вы на меня не обидитесь. Две ваших песни я переписала для себя и разучила.
– Так, значит, вы поете? – воскликнул я в изумлении. В эту минуту мне странным образом вспомнился эпизод с предметом моей первой юношеской любви – как я слушал пение той барышни и насколько оно было плохо. Гертруда улыбнулась с довольным видом и кивнула:
– О да, я пою, хотя только для себя и для нескольких друзей. Я хочу спеть вам ваши песни, если вы пожелаете мне аккомпанировать.
Мы подошли к роялю, и она дала мне ноты, красиво переписанные ее изящным женским почерком. Играть я начал тихо, чтобы получше слышать ее. И вот она спела одну песню, потом другую, а я сидел, вслушивался и слышал свою музыку, преображенную и претворенную. Она пела высоким, легким голосом, восхитительно парившим надо мной, и это было прекраснее всего, что я когда-либо слышал. В меня же этот голос проникал, как штормовой южный ветер в заснеженную долину, и каждый звук снимал часть оболочки с моего сердца, и в то время, как я блаженствовал и чувствовал себя на седьмом небе, я принужден был
