Избранное - Нагиб Махфуз

И про первую ночь, проведенную вместе, тоже забудь, и про то, как мальчишки играли тогда во дворе, и любовь была чистой, ничем не омраченной, и как потом родилась Сана, и ты в первый раз увидел ее личико, и услышал ее крик, и взял ее на руки, тоже в первый раз; и ее улыбки, которых ты не считал, а зря, и весь ее облик, и если бы ты только мог забыть ее испуганный крик, который проник тебе в самую душу и умертвил все теплое и светлое, что там было.,.

Уже стало темно, и в комнате темно, и на улице, и еще сильнее давит молчание могил. А ты не можешь зажечь свет, потому что, пока не вернулась Hyp, все в доме должно оставаться, как прежде. Но ничего, можно потерпеть, терпел же ты в тюрьме и терпел недавно эти гнусные рожи; хорошо бы выпить, но тоже нельзя: твою возню могут услышать, а в доме должна быть мертвая тишина, как в могиле. Даже мертвые не должны подозревать о твоем присутствии, и одному Аллаху известно, как тебе удастся выдержать эту новую тюрьму и до каких пор ты обречен здесь сидеть. Он–то знал, что ты убьешь Шаабана Хусейна вместо Илеша Сидры. Нет, рано или поздно ты все равно выйдешь побродить хотя бы ночью, хотя бы по самым безопасным местам. Но лучше отложим это до тех пор, пока полиция в бесплодных поисках не высунет язык. А ты моли Аллаха, чтобы Шаабана Хусейна не хоронили на этом кладбище здесь старый район, и ему не под силу груз таких жестоких смертей. Ты жди. Жди, пока вернется Hyp, и перестань спрашивать, когда же она вернется. Привыкай к темноте, к молчанию, к одиночеству ведь жизнь как будто не собирается изменять своим дурным привычкам. Hyp тоже несчастна, и чувство ее к тебе, в конце концов, тоже дурная привычка, а в тебе страдания и злоба убили все другие чувства, и ее любовь тебе неприятна так же, как и ее увядающая красота, и ты не знаешь, что тебе делать, раз не что пить с горя да жалеть ее бедняжка, так старается… Но все–таки она — женщина, и ты не должен про это забывать, и Набавия тоже женщина, только трусливая и вероломная, и страх за свою жизнь все равно убьет ее еще прежде, чем у тебя на шее захлестнется петля виселицы или сердце пронзит предательский свинец и полиция будет порочить твое имя, а Сана ничего о тебе не узнает, и никто ей не расскажет про то, как ты ее любил. Вот и получается, что и в этой любви ты тоже промахнулся, как и в…

Он незаметно заснул и, только проснувшись, понял, что спал. По–прежнему один, в темноте, в квартире Hyp на улице Нагмуддин. И никакой Илеш Сидра здесь не появлялся и в него не стрелял. И неизвестно, который теперь час. Тут он услышал, как в замке повернулся ключ, хлопнула входная дверь, и в коридоре зажегся свет. А вот и Hyp — улыбается, под мышкой большой сверток. Подошла, поцеловала.

— Принесла кучу всяких вкусных вещей, сейчас устроим пир…

Он нее пахло вином.

— Ты пила?

— Что поделаешь, издержки производства… Я только помоюсь, минутку… Вот тебе газеты.

Он проводил ее взглядом и впился в газеты. Утренние, вечерние… Ничего нового, но интерес к преступлению и к тому, кто его совершил, оказался значительно сильнее, чем он думал. Особенно старается газета Рауфа Альвана «Захра». С трогательной подробностью повествует о его воровском прошлом, детально расписывает налеты, о которых шла речь еще на суде, перечисляет ограбленные им дома богачей. И о нем самом написано немало: и про то, что он–де маньяк и что дерзость грабителя довела его до убийства. А какие огромные заголовки. Тысячи людей обсуждают сейчас историю его преступлений, смакуют пикантные подробности измены Набавии и заключают пари о его дальнейшей судьбе. Еще бы, он стал сенсацией. Страшно! Но вместе с тем он испытывает какую–то тщеславную гордость. Небывалое волнение охватывает его, мысли начинают беспорядочно путаться, легкий дурман пьянит голову. Ничего, он еще себя покажет. Если бы они только знали, о чем он тут думал, один, в тишине. Он выйдет победителем, пусть даже и после смерти. Один против всех, ну и что? Они ведь не знают, о чем думает человек наедине с самим собой. Не знают, что он думает о них, и не подозревают, глядя на эти фотографии, что глаза им лгут и речь идет вовсе не о каких–то чужих, незнакомых людях, а о них самих. Он умиленно посмотрел на портрет Саны, потом перевел взгляд па остальные снимки. Вот он сам — какое–то зверское выражение лица, а вот Набавия, которая вышла похожей на проститутку. И снова он глядит на портрет Саны… Смеется… Да, да, смеется, потому что не видит его и ничего не знает. Не отрываясь, он смотрит на ее портрет, как будто гипнотизирует ее взглядом, и вдруг понимает, что все напрасно, и слышит, как за окном печально вздохнула ночь. Если бы украсть Сану и уехать в такое место, где никто его не знает. Или напоследок, перед виселицей, увидеть ее еще хоть раз. Он встал, подошел к кушетке напротив, где в ворохе тряпья лежали ножницы, и аккуратно вырезал портрет. Когда Hyp вышла из ванной, он уже почти совсем успокоился.

Hyp позвала его в спальню, и он покорно пошел, удивляясь, как это она принесла ему все новости, а сама до сих пор ничего не знает. Увидел стол, ломившийся от еды, — Hyp не поскупилась — и почувствовал, как сильно он проголодался. Сел рядом с ней на тахту и ласково потрепал ее по мокрым волосам.

— Вот это, я понимаю, женщина! Не чета другим… Она повязала голову красной косынкой и принялась разливать вино в бокалы, все время улыбаясь его словам. Освеженная купанием, как человек, отведавший простой, но здоровой пищи, смуглая теперь уже без следов косметики на лице, — гордая от сознания, что он наконец с ней, хотя бы и ненадолго, она сидела рядом, спокойная, умиротворенная, и на душе у него тоже стало спокойно и бездумно.

— И это говоришь ты? — Она бросила на него недоверчивый взгляд. — Я иногда думаю, что скорее можно дождаться милости от полиции, чем от тебя…

— Да нет же, я правда по–настоящему доволен, что я с тобой…

— Честное слово?

— Можешь мне поверить. Твоя доброта обезоруживает…

— Так почему же она не обезоруживала тебя прежде? Да, видно, победа, одержанная без труда, не способна вытравить из памяти горечь поражения.

— Раньше? Раньше у меня не было сердца. — А теперь?

Он поднял свой бокал.

— Давай–ка лучше выпьем…

Они с удовольствием принялись за еду.

— Ну а что ты без меня делал? — спросила Hyp. Он повертел куриную косточку в тарелке с соусом.

— Сидел в потемках, смотрел на могилы… У тебя кто–нибудь здесь похоронен?

— Нет, мои все на кладбище в Блина… Помолчали. Hyp, гремя тарелками, принялась убирать со стола.

— Я вот тебя о чем хотел попросить, — заговорил он. Купи–ка мне материи на офицерский мундир.

— Зачем?

— А я в тюрьме научился шить, разве ты не знаешь?

— Ну а мундир тебе зачем? — В голосе ее звучала тревога.

— Считай, что меня призывают…

— Ты что, не понимаешь? Я не хочу потерять тебя снова.

— За меня бояться нечего, — сказал он и сам удивился своей уверенности. — Если б не предатель, они бы меня и тогда не схватили.

Она только вздохнула.

— Ну хорошо, — сквозь зубы процедил он, — а разве тебе самой никогда ничто не угрожает? — И улыбнулся: — Ну, например, какой–нибудь бандит в пустыне?

Она не удержалась от смеха. Потом прижалась, поцеловала.

— Пожалуй, ты прав! Чтобы жить, надо забыть о страхе.

Он кивнул головой на окно: — И даже о смерти?

— Ой, что ты говоришь? — испуганно воскликнула она, но тут же задорно добавила: — А вообще–то я и о ней забываю, когда судьба сводит меня с тем, кого я люблю.

И он снова с удивлением подумал, какое у нее большое и горячее сердце, и поразился ее упорству, и почувствовал к ней признательность и жалость.

…Около лампы, не прикрытой абажуром, кружилась ночная бабочка.

XI

Дня не проходит, чтобы кладбище не принимало новых постояльцев. Можно подумать, весь смысл жизни для тебя теперь в том, чтобы прятаться за жалюзи и подглядывать за этой ни на миг не прекращающейся упорной работой смерти. Но если кто действительно заслуживает жалости, так это те, что провожают покойников. Приходят толпами, плачут, а похоронив, глядишь, уже утерли слезы, болтают как ни в чем не бывало. Должно быть, какая–то сила, более могучая, чем смерть, убеждает их, что надо жить дальше. Вот так же хоронили и твоих близких. И отца твоего. Добрый старый Махран, сторож в студенческом общежитии… Честный и неприхотливый работяга. С малых лет ты помогал ему в работе, и хоть жили вы бедно и трудно, но каждый вечер, бывало, кончался счастливым отдыхом в маленькой лачуге с земляным полом, что стояла во дворе общежития. Отец с матерью мирно беседуют, а ты играешь. Отец был набожным человеком, и вера учила его не роптать на жизнь. Студенты его уважали. Единственным домом, куда он ходил, был дом шейха Али Гунеди. Он–то и показал тебе туда дорогу. «Пойдем со мной. Саид, я отведу тебя туда, где ты забудешь про свои глупые игры и поймешь, как сладка жизнь, освященная небесной благодатью, и сердце твое обретет покой, а сердечный покой — это редкий дар». Шейх ласково поглядел на тебя, а ты бесконечно удивился его белоснежно–седой бороде. А потом он сказал отцу: «Так вот он, твой сын, о котором ты мне говорил? Глаза у него смышленые, а сердце доброе. Иншалла[33], хорошим будет человеком». И тебе очень понравился шейх Али Гунеди, понравилось его красивое лицо и добрые лучистые глаза. И еще тебе понравились молитвенные песнопения, нашедшие отклик в твоем сердце, еще не тронутом любовью… И однажды Махран сказал шейху: «Научи этого малого уму — разуму», и шейх, наклонившись, внимательно заглянул тебе в глаза и сказал: «Мы учимся всю жизнь, но ты начни с того, что научись строго относиться к самому себе. И пусть все, что ты делаешь, будет на пользу под ям». И ты честно старался следовать его совету, но тебе это окончательно удалось, только когда ты стал настоящим вором. Дни летели незаметно, и однажды Махрана, отца твоего, вдруг не стало. Ты был тогда еще мал и не мог понять, что такое смерть. Да вряд ли и сам шейх Али Гунеди мог бы объяснить тебе ее загадку. «Горе нам, горе… умер твой отец…» — причитала и вопила мать, а ты тряс головой и спросонья тер глаза, разбуженный посреди ночи ее криком в каморке с земляным полом. И плакал, понимая свое бессилие. Вот тогда–то и проявилось благородство Payфа Альвана, студента с юридического факультета. Он во всем был благороден, и ты любил его так же, как и шейха Али Гунеди. а может, даже больше. Его хлопотами тебя взяли сторожем вместо покойного отца, вернее, взяли вас с матерью. И ты, совсем еще мальчишка, начал работать и приносить деньги в дом. А потом не стало и матери. И Рауф Альван, конечно, помнит, что с тобой творилось, когда она заболела, тот страшный день, когда у нее случилось кровотечение и ты кинулся в ближайшую больницу. Это была больница Сабера, стоявшая, как неприступная крепость, в роскошном саду. Ты помнишь, как вы с матерью очутились в вестибюле, который подавил тебя своим великолепием. Казалось, все вокруг гнало вас прочь, но матери была необходима помощь врача, к тому же самая срочная. И тебе назвали какое–то медицинское светило — он как раз вышел в эту минуту из комнаты, — и ты со всех ног бросился к нему, бессвязно лопоча: «Там кровь… мать…» Но он только окинул стеклянным взглядом твою рубаху и сандалии, покосился на кресло, где чернела фигура матери, и, не сказав ни слова, исчез. Там еще стояла медицинская сестра–иностранка, наблюдавшая всю эту сцену, и она подошла к тебе и что–то залопотала — что именно, ты не понял, но по тону ее догадался, что она тебе сочувствует. И хоть был ты мал, но разозлился, как взрослый, и разразился проклятьями и бранью, схватил стул, швырнул его об пол, сломал спинку. На шум сбежались служители, и через секунду вы с матерью уже были на улице, под деревьями. А через месяц после этого мать умерла в госпитале Каср аль-Айни[34]. Умирая, она все держала тебя за руку и не сводила с тебя глаз. А еще через месяц ты совершил кражу, первую кражу в своей жизни. Обокрал одного студента в общежитии. Он догадался, что это ты, но доказать не мог и в злобе накинулся на тебя с кулаками. Но тут появился Рауф Альван, вырвал тебя из его лап и мигом все уладил. Нет, он все–таки был человеком, Рауф, и даже больше — он был твоим учителем. Когда вы остались с ним одни, он тебе сказал: «Не волнуйся, я‑то, во всяком случае, считаю, что подобные кражи абсолютно справедливы. — Но тут же добавил: — Только помни, что полиция будет, вечно у тебя на хвосте. И какие бы убедительные доводы в свою защиту ты ни приводил, судья будет к тебе беспощаден. Ведь он тоже защищает себя. Но, в сущности, разве это не справедливо, когда ты крадешь, чтобы вернуть себе то, что было украдено у тебя другими? Разве это справедливо, что я должен учиться вдали от своей семьи и каждый день терпеть лишения, голод и муки?..» Куда же девалась теперь твоя былая мудрость, Рауф? Ее нет. Умерла, как у мер ли мои отец и мать, как умерла верность моей жены.