Белый шаман - Николай Шундик

Учила его каждым днём своим вся наша жизнь. И если для вас всё, что мы называем жизнью нашей, не просто пыгпыг, то вы должны избрать председателем Тильмытиля. В нём самый главный знак всего лучшего, чем мы стали и чем мы хотели бы стать. Я сказал всё». Это, несомненно, были говорения, убедительную силу которых никто опровергнуть не мог. Потому председателем был избран Тильмытиль. Он сел за руль уже не вельбота, которым до сих пор управлял Пойгин, он сел за штурвал первого в артели сейнера.

Сейнер. Он пока один. Но это ведь сейнер! Осторожно, однако уверенно повёл Тильмытиль не просто сейнер, а нечто такое, что Пойгину представлялось символом, каким была для него первая артельная байдара, которую он никогда не забудет. Неподалёку от штурвала этого сейнера сидел и Пойгин. Нет, он не подменял нового председателя и Тильмытиль не смотрел ему в рот, дожидаясь подсказки. Но мудрому совету всегда был рад. А советовать Пойгин умел. Порой так искусно подавал совет, что не каждый и догадывался, от кого же исходит столь мудрая мысль: казалось, что именно от того, кто в ней больше всего и нуждался.

Шёл год за годом, и все убеждались, каким оказался прозорливым Пойгин, воспитав такого преемника. Если ты убедился, что сын твой идёт верной тропой впереди тебя, можешь быть спокойным, что твоя тропа не оборвалась. Недаром Пойгин считал Тильмытиля родным сыном. Всё чаще и чаще он мысленно вглядывался в его тропу, присев где-нибудь на холме или забравшись на торос в своих неутомимых охотничьих походах. Особенно любил он об этом думать в пору предвестия круглосуточного дня, когда вечерняя заря сходилась с зарёю утренней, изгоняя ночь за черту печальной страны вечера. Не так ли и его жизнь, которую можно уподобить вечерней заре, сошлась с молодой жизнью Тильмытиля, похожей на утреннюю зарю? Сошлись их зори и, быть может, изгнали что-то похожее на мрак неведения, неуверенности и ещё, как любит говорить по-русски Тильмытиль, застоя. И не байдарой теперь управляет Тильмытиль. Сначала пересел на вельбот, потом на сейнер. Охотники теперь способны идти не только на тюленя, моржа, но и на кита! Не на вёслах уходят в море охотники, не под парусом. Моторы, дизели мчат их в море! Вот теперь какой руль в руках Тильмытиля. Нет, что и говорить, Пойгин вовремя уступил ему своё место. Его заря вовремя слилась с зарёю Тильмытиля.

Сидел Пойгин на возвышенности, покуривал трубку и наблюдал истинное чудо – изгнание ночи. Вечерняя заря зажигала полнеба. И тут же утренняя заря зажигала вторую половину неба. И всё сущее в этом мире как бы очищалось в тихом, спокойном огне. Птицы парили бесшумно, словно бы не прилагая никаких усилий для своего полёта. Звери, как и человек, выбрав место повыше, в тихом изумлении смотрели на встречу двух зорь. И только волки, которым заря всегда подаёт какой-то великий знак, поднимали кверху морды и принимались выть. Что их заставляло так настойчиво возвышать свой голос, который, казалась, исходит из самой глубины их существа? Может, они кого-нибудь пугали? Но Пойгин не раз видел волчий лик в пору встречи вечерней зари с утренней: в нём не было ничего устрашающего, скорее наоборот, в нём было что-то похожее на счастливое самозабвение, когда невозможно хищно оскалить клыки, тем более пустить их в ход. А ещё думалось Пойгину, что волки в это мгновение страшно тоскуют по встрече с любым живым существом, по мирной, доброй встрече. И не зря же они так доверчиво откликаются на любой ответный зов, даже если он мало похож на их волчий вой. Порой Пойгину казалось, что волки, когда они воют на зарю, как бы говорят тем самым: «Тытваркин – я есмь, я пребываю в этом мире». И Пойгину тоже хотелось встать и громко крикнуть им в ответ: «Тытваркин!» Да, он тоже пребывает в этом мире, и хорошо, что, кроме него, есть много иных существ, и все, все они имеют возможнось видеть, как вечерняя и утренняя зори изгоняют ночь, как сгорает в чистом зареве призрак луны – светило злых духов.

Рядом с Пойгином часто смотрел на встречу двух зорь Линьлинь – и тогда, когда был ещё зрячим, и когда уже был ослеплён. Он и слепой смотрел на огонь двух зорь и, подняв морду, чуть раскрывал рот – выл без голоса. Из горла его вырывалось лишь надсадное шипение или слабый хрип, было похоже, что он давится собственным голосом. Пойгин внешне бесстрастно наблюдал за волком, но сам готов был завыть вместо верного друга. Мучительная жалость и чувство вины перед волком заставляли Пойгина искать спасения в очистительном огне двух зорь. Он наблюдал за их неотвратимой встречей и мысленно произносил свои говорения в честь солнца: «Я смотрю на вечернюю зарю, равно как и на зарю утреннюю, и говорю: счастлив я, что ещё пребываю в этом мире. Я смотрю, как сгорает призрак луны в солнечном огне, и говорю: пусть будет проклят Скверный, ослепивший волка. Сгорает призрак луны, сгорает и зло Скверного до белой золы, и приходит искупление. Твой огонь, солнце, породивший две зари, таков, что его не может не увидеть даже ослеплённый волк. Пусть видит Линлинь твой огонь, солнце. Пусть простит меня волк, что я не уберёг его от злого поступка Скверного по имени Ятчоль. Пусть простит меня Линьлинь за то, что я унёс его волчонком в мешке из волчьего логова.

Но вот взошли две зари, и оказалось, что они сёстры, способные изгнать мрак ночи. Вот и я, человек, встретился с волком. Пусть это будет означать, что мы изгоняем злого духа вражды и страха. Пусть вражда и страх не разделяют человека и зверя. Да, я знаю, что человек всегда будет идти по следу зверя, а зверь – по следу другого зверя. Бывает, что и зверь идёт по следу человека. Так уж предопределено в этом мире. Но тем более необходимо, чтобы Линьлинь теперь вот, когда вечерняя заря встречается с утренней, сидел как друг со мною рядом. Мы готовы перед ликом мироздания ответить за всё… Да, я говорю, ничего и никого не остерегаясь: мы готовы…»

И Линьлинь, словно желая подтвердить своё согласие с человеком, приручившим, но не унизившим его, опять хрипел, подняв к небу морду и вытянув шею. Может, волчий вой, который жил в Линьлине, потому никак не мог прорваться наружу, что приручённый зверь боялся накликать волчью стаю: тогда обнаружилось бы, что между человеком и волком существует извечная вражда. А Линьлиню так не хотелось вражды в пору изгнания ночи, когда он, даже незрячий, видел огонь двух зорь.

Человек понимал волка. Человек курил трубку, кивал задумчиво головой, человек соглашался, что не надо вражды. Пусть оленёнок, который умеет затаиться, словно бы сливаясь с тундрой, останется не замеченным волком. Пусть куропатка не попадётся на зубы песца. Пусть собаки, выпущенные человеком, не догонят медведицу с её медвежатами. Пусть не прольётся кровь хотя бы в этот миг, когда вечерняя заря встречается с зарёй утренней, одолевая рубеж печальной страны вечера. Пусть это будет миг великого прощения и прозрения. Пусть в этот миг в голове каждого разумного существа, именуемого человеком, возникнет спасительная мысль, что в этом мире, в котором он пребывает, всё должно быть справедливо и разумно.

Так думал Пойгин, сидя на холме, очищая себя огнём зорь. На багровом фоне чётко обозначились далёкие чёрные точки: это летели со стороны моря два ворона. Как знать, может, они только что покинули голову умки. Где-то там, во льдах берегового припая, сидел на задних лапах умка, смотрел на встречу двух зорь и думал о своём. И думы его, превратившись в воронов, полетели к человеку, чтобы пожелать ему долголетия и мудрости. Этот человек, по имени Пойгин, ни разу в своей жизни не выстрелил в медведицу и её детёнышей. На этого человека можно надеяться. Пусть вороны, в которых превратились думы умки, скажут ему об этом…

Всё ближе, ближе вороны. Вот они прокаркали уже над самой головой человека. Внимательны глаза человека. Обычно, когда над ним каркает ворон, в его глазах можно уловить суеверный страх: не накликал ли чёрной беды? Но в этот миг встречи двух зорь человек был спокойным, ему не хотелось думать о беде, ему хотелось верить в добро.

На горизонте клубились тучи. В воображении Пойгина они превращались в живые существа. Плывут в чистом огне меднорогие олени, а вон взмахнул арканом пастух. Сверкнул аркан солнечным лучом, захлестнул сердце Пойгина. Однако не больно сердцу. Оно послушно солнечному аркану. Словно бы верный друг Майна-Воопка подал Пойгину знак своей дружбы и преданности. Пусть ещё много лет живёт настоящий чавчыв Майна-Воопка. Пусть те два ворона, которые недавно прокаркали над головой Пойгина, пролетят и над Майна-Воопкой и пожелают ему долголетия. А вон дочь Кэргына – Женщина из света. Выплыла улыбчивым ликом, подтверждая своё явление из солнечного света. Из её смеющихся глаз вылетели стрелы солнечных лучей. И угодили все стрелы прямо в сердце Пойгина. Но не больно сердцу. Мягко и тепло сердцу. Хорошо, что есть Кэргына. Хорошо, что есть Антон. Хорошо, что есть три внука и скоро будет четвёртый…