Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2) - Уильям Теккерей

Сын взглянул на него, потом на меня, и глаза его наполнились безграничной тоской.

— Но как, как можно сделать, Артур, чтобы эта женщина убралась отсюда, а он вернулся и жил с нами?! — промолвил Клайв.

Я нащупал в кармане письмо мистера Льюса и, схватив за руку моего милого друга, велел ему приготовиться к добрым вестям. Я рассказал ему, как по счастливой случайности два дня назад Этель в семейной библиотеке, заглянув в "Историю Индии" Орма, которую ее бабушка читала в день смерти, обнаружила там бумагу, воспроизведенную в копии и приложенную к этому письму; и я протянул моему другу конверт.

Он вскрыл конверт и прочел обе бумаги. Я не могу сказать, что заметил на его лице особое удивление, ибо я почему-то, пока Клайв изучал документ, не сводил глаз с милого и доброго лица полковника.

— Это все… Этель устроила, — произнес Клайв торопливо. — Никакого письма не было.

— Заверяю тебя честью, что было, — отвечал я. — Вчера вечером мы привезли его в Лондон — спустя несколько часов после того, как она нашла его. Мы показали его сэру Барнсу Ньюкому и он… он не смог отрицать его подлинность. Потом мы отвезли его мистеру Льюсу, который сразу признал руку старой миссис Ньюком, — он был ее поверенным и сейчас состоит в той же должности при их семействе. Как видишь, семья признала твои права на наследство и выделила твою долю, которую, при желании, ты можешь завтра же получить. Какое счастье, что это обнаружилось уже после краха Бунделкундского банка. Этот проклятый банк проглотил бы ваше наследство вместе со всем остальным.

— Послушай, папа, ты помнишь "Историю Индии" Орма?! — спрашивает Клайв.

— "Историю" Орма? А как же! Когда я был мальчиком, я цитировал ее наизусть целыми страницами, — отвечает старик и тут же принимается декламировать. — "Оба батальона шли навстречу друг другу, не переставая палить из пушек. Француз, подступив ко рву, решил, что британец не рискнет его штурмовать. Но майор Лоуренс приказал сипаям и артиллерии… да-да… сипаям и артиллерии занять рубеж и оборонять обоз, чтобы он не достался мараттам…" Орм называл их мараттами. Видите, я и сейчас помню на память целые страницы, сэр!

— О, это лучшая из всех написанных книг! — восклицает Клайв.

Полковник возразил, что хотя он сам не читал, но, по слухам, мистер Милль тоже написал очень ученую историю; он как раз собирается ее прочесть.

— У меня теперь досуга хватает, — добавил этот добряк. — В богадельне весь день свободен, побываешь в церкви и делай что хочешь. А подростком, сэр, я, бывало, как говорится, "дам деру" да в трактир, что в Цистерциан-Лейн, в "Красную Корову", и рома себе закажу, так-то, сэр! Я страшный был повеса, Клайви! Ты, благодарение богу, был не такой! Да, страшный был пострел, и бедный мой батюшка меня сек, только это, по-моему, было жестоко. И не потому, знаешь, что больно, нет, не потому… — Тут на глазах у него выступили слезы, и он уронил голову на руку. Сигара выскользнула из пальцев и, почти докуренная до конца, рассыпалась в пепел. Клайв с грустью взглянул на меня.

— В Булони он частенько бывал в таком состоянии, Артур, — шепнул он мне. — Как эта… эта баба устроит сцену, он и слабеет умом. Он никогда не отвечал на ее оскорбления; ни одного дурного слова не проронил в ответ на ее жестокие нападки. О, теперь я от нее избавлюсь! Господи, какое счастье, что я могу вернуть ей деньги! Но кто заплатит, — прибавил он, дрожа всем телом, — за то, что выстрадал по ее вине этот добрый старик? — И он повернулся к отцу, по-прежнему погруженному в свои думы.

— Папа, вам больше не придется возвращаться к Серым Монахам! прокричал он.

— Что ты, Клайв! Мне надо вернуться, дружок, и ответить "Adsum" [84], когда меня вызовут на перекличке. "Ньюком!" А я — "Adsum!" Хе-хе! Так мы всегда отвечали… да, вот так!..

— Если вы и пойдете туда, то лишь затем, чтобы собрать свои вещи, а потом вернуться к нам и жить вместе со мной и Томми, — продолжал Клайв и тут же в нескольких словах изложил полковнику Ньюкому историю о полученном наследстве.

Старик, казалось, не очень понимал то, что рассказывал ему сын. Когда же понял, то совсем не обрадовался; однако на слова Клайва: "Теперь мы можем расплатиться с миссис Маккензи", — полковник ответил: "Правильно, очень правильно" — и сейчас же назвал точную сумму с процентами, составлявшую их долг теще, — да и как ему было забыть об этом, бедняге!

— Конечно, мы ей все вернем, Клайви, когда будет возможность!

Но сколько ни объяснял ему Клайв, он, по-моему, так и не уразумел, что долг миссис Маккензи может быть без всякого труда выплачен завтра же.

Пока шел этот разговор, в дверь мастерской постучались, и вошедшая служанка обратилась к Клайву со следующими словами:

— Извините, сэр, но миссис Маккензи желает знать, долго ли еще дожидаться вас с обедом.

— Пошли обедать, отец! — восклицает Клайв. — И ты, Пен, ведь тоже не откажешься отобедать с нами, не правда ли? — добавляет он. — Возможно, мы в последний раз садимся за стол в столь приятной компании. Идем, — зашептал он торопливо, — я хочу, чтобы ты был там: может, она хоть чуточку попридержит язык!

Когда мы шли в столовую, я вел под руку полковника Ньюкома, и добрый старик рассказывал мне историю о том, как миссис Маккензи накупила акций Бунделкундского банка и, не являясь женщиной деловой, забрала себе в голову, будто он промотал ее деньги.

— И вот мне все хочется, чтобы Клайв вернул ей эти деньги, и он вернет ей, я знаю, что вернет! — говорит полковник. — И тогда мы заживем тихо-мирно, Артур, потому что, между нами сказать, иные женщины, когда злятся — хуже нечистого!.. — И, высказав эту поразительно новую истину, он опять засмеялся, а входя в столовую, с покорностью склонил свою добрую седую голову.

В столовой уже сидел на своем высоком стульчике маленький Томми в обществе одной лишь бабушки, которая в величавой позе стояла у камина. Расставаясь с ней перед тем, как нам с Клайвом уйти в мастерскую, я уже откланялся и по всей форме распрощался с ней, поскольку не собирался тогда вторично воспользоваться ее хлебосольством. Мое возвращение, судя по всему, не слишком ее обрадовало.

— Разве мистер Пенденнис еще раз окажет нам честь отобедать с нами, Клайв? — сказала она, обращаясь к зятю. Клайв немногословно ответил, что да, он просил мистера Пенденниса остаться.

— С вашей стороны было бы очень любезно, если б вы, по крайней мере, поставили меня о том в известность, — продолжает полковая дама, но теперь к ее величавости прибавляется еще и язвительность. — У нас будет очень скудная трапеза, мистер Пенденнис! Я не привыкла подобным образом потчевать своих гостей!

— Холодный ростбиф, плохо ли? — бросает Клайв и принимается нарезать остатки говядины, которая вчера в горячем виде составляла наше рождественское угощение.

— Именно, что плохо, сударь! Я не привыкла так угощать своих гостей. Мария, куда девался еще кусок ростбифа? Не иначе, три фунта отрезали от него с полудня! — И она, сверкая очами и кольцами, ткнула пальцем в злополучное блюдо.

И впрямь ли Мария занималась тайной рождественской благотворительностью или водила дружбу с каким-то неведомым полицейским, питавшим пристрастие к ростбифу, сказать затрудняюсь, только она ужасно всполошилась и стала уверять хозяйку, что не трогала ни кусочка, ну ни единого, ей-ей!

— Да провались она, эта говядина! — восклицает Клайв, орудуя ножом.

— Это она, она отрезала! — визжит полковая дама и тяжело ударяет кулаком по столу. — Мистер Пенденнис, вы видели вчера этот кусок. Восемнадцать фунтов он весил, а глядите, что осталось! Видно, мало нас разоряли!

— К черту говядину! — кричит Клайв.

— Тише, тише. Возблагодарим господа за наш сытный обед. Benedicti benedicamus [85], Клайви, мой мальчик, говорит полковник дрожащим голосом.

— Что ж, ругайтесь, сэр! Сквернословьте при ребенке! И пусть моя бесценная деточка, которая не в силах сидеть за столом и там, лежа на диване, щиплет понемногу свою котлетку, — ее приготовила ей бедная мамочка, мистер Пенденнис, сама приготовила и подала ей вот этими руками, — пусть, пусть она слышит вашу ругань и богохульства, Клайв Ньюком! Ведь их и в той комнате слыхать!

— Оставьте нас в покое!.. — стонет Клайв; а я, признаться, сижу, уставившись в свою тарелку, и, пока с нее не исчезает последний кусок, не решаюсь поднять глаза на окружающих.

Наступило некоторое затишье; оно длилось до появления второй перемены, состоявшей, как догадывается проницательный читатель, из разогретого плум пудинга и оставшихся от вчерашнего угощения пирожков. Мария, подававшая на стол эти яства, по-моему, имела очень смущенный вид и хотела быстренько все поставить и тут же ретироваться.

Но полковая дама остановила ее окриком:

— Кто съел пудинг?! Да-да, я хочу знать, кто его съел?! Я его видела в два часа дня, когда спускалась в кухню отрезать кусочек, чтобы подогреть моей милочке, — так его было много больше! И пирожков было пять! Мистер Пенденнис, вы вчера сами видели, что со стола уносили ровно пять! Где же еще два, Мария?! Ты сегодня же покинешь этот дом, негодная тварь, воровка ты этакая!.. И попробуй потом прийти ко мне за рекомендацией! Тринадцать служанок сменилось у нас за девять месяцев, мистер Пенденнис, но эта девка хуже всех: врунья и воровка, каких мало!