Цвингер - Елена Костюкович

От всех этих мыслей Виктор, естественно, не засыпает. Да и кто может спать в полнолуние. Тут хоть каждую ногу отдельно укладывай, убаюкивай… Типичная ночь для хорошего снотворного. Но снотворного нет. Рассудок мечется. Очи хоть закрыты, но глядят.

Всякий раз, когда Вика от беспокойства уснуть не может, он вспоминает, как Плетнёв рассказывал о бомбежках с горизонтального полета: вот они-де клонили в сон! И дедик тоже говорил, что самое неутолимое и сильное желание на войне — выспаться.

Лежа в постели, Вика сверлил глазом телевизор. Очки тихо сползли, но картинка не расплывалась и не блекла. Улучшается у него зрение к старости, что ли? Передавали ток-шоу с участием Лёдика и дедика и на соседних с ними табуретах мило одетых Леры с Люкой, временно прекративших пикироваться. А-а, нашелся все же ролик, который Вика не досмотрел позавчера. Но нашелся не в компьютере. Оказывается, ролик-то был телевизионный! Плетнёв с блеском модерировал. Все были счастливые, с рюмками водочки, с мелкими бутербродиками. Разговор витал вокруг ожидания Бэра. Обещано было, что он вот-вот. Но никто не верил, что Вечный жид не обманет, пожалует на передачу. Еще посмотрим, вовремя ли сядет самолет.

Деду не сиделось, он блуждал по студии, хватался за юпитеры и командовал:

— Женя, поверни, дай задний фон. Двенадцать-четыре включи.

— Выключи корыто!

— Нина, второй шевели, дай один-двенадцать.

— Да что вы делаете. Так нельзя. Полосы идут по всем задникам.

Те, кем он помыкал, ставя свет, были, похоже, херувимами. Видны были только их лица и крылья, прирощенные бог весть к чему. У херувимов нет плеч. И рук у них нет. Чем бестелесные ангелы жали кнопки, и вообще — жали ли их? Или только соглашались с дедом и кивали? Вика не умел понять.

Дед перекукукивался с ангелами. Софитов прибавлялось. Всюду отражались то расплывчатые, то резкие тени. Вот сидит тень, важно дуется — ну, член Союза писателей или кто там, кто-то забронзовевший, пальто с шалевым воротником, шапка, как у Брежнева, — а на стене тень этой тени, молодая, худая, военных лет, и дедик картонные вырезные фигуры перед прожектором мастачит, быстро ножницами вертит, делает картонные патронки; тени от них откидываются на стены, садятся за стол, к людям подсаживаются тени в полный рост, там у них и любимые жены, а у некоторых несколько: одна уходит, другая появляется. И радости, и все, чего им в жизни хотелось и не получили. Кому-то дед выкроил удочку, другому выкроил четверых внучат. Выбрасывает руку в сторону Вики. Вика, сообразив, просовывает ему в щель с краю экрана картонный архивный разделитель. У Вики этих разделителей полно. Двадцать, тридцать. Один за другим он затискивает их в руку деда, тот втягивает куски картона в щель между экраном и корпусом телевизора, как в копилку. Дед радостно протаскивает картон в щель сбоку экрана к себе и режет. Выкроил для Лёдика Букеровскую премию. Выкроил для Лерочки порцию копченого угря послевоенного, прибалтийского.

Про войну разговор идет.

— А Ульриха бы.

— Да его еще не демобилизовали.

— Пилигрима?

— Его тоже не демобилизовали пока…

— Ну тогда Тоби Джагга. Только без преследователя, пожалуйста. Сейчас фильм о нем снимают. Когда снимут — от преследователя он не отделается уже.

Дед со вкусом ставит свет для первой сцены о пилоте, разбомбившем Дрезден, Тоби Джагге. Актер Паттинсон улыбается французской улыбкой. Воплощение ускользания, безответственности, кочевья, кичевой несуразицы. Отражатели, тенты, зонты, диммеры. Направленные пучки света вырисовывают размытый фон, то ли молоко, то ли облако.

Через головы съемочной группы, через софитные провода Лёдик, бурно жестикулируя, ввязывается в интересную беседу с Тоби Джаггом.

— Ну а вы как воевали? Что для вас было важней всего?

— Кто, мы, англичане? Ожидание. Сокрушительное оружие должно было появиться. И мы думали — тогда войне в один день конец.

— В Первую мировую немцы думали, что у англичан есть непобедимые роты дрессированных обезьян, а у французов фиолетовые лучи. Ну а в эту войну ждали в общем-то ядерную бомбу, хотя и не знали этого словосочетания.

— Сверхоружия. Мы ждали сверхоружия от немцев или от советских.

— А бахнули им американцы.

— Бомбу на Тихом океане американцы сбросили от мягкосердечия. Они не привыкли созерцать жестокость. Не в состоянии. Их корежило от одного вида той тысячи военных могил под крестами, которые остались на безымянных островах, за каждый из которых шла многонедельная битва. У американцев нервы. Не переносят точечной жестокости. Ну и вот, им проще навинтить несколько винтов, активировать взрыватель, нажать кнопку, брякнуть бомбу, кончить с этим, вернуться в свой Мэриленд. Не расстреливать никого, не вытаскивать за ноги чужих мертвецов, не хоронить ребят.

На заднюю стену тем временем проецируют документальную хронику. Первые послевоенные недели. Американский солдат протягивает руку советскому, очень молодому, мальчику. Тот либо потому, что никогда в жизни никому руку не пожимал — не по чину еще ему рукопожатия, — то ли потому, что это какое-то угрожающее животное и чуть ли ему не враг, опасливо и с выворотом сует тому левую.

Помощником режиссера работает театральный Мефистофель в плаще и конькобежной шапке с мысиком, как у спортивной тренерши Маргариты Борисовны Евлович, и всем приходится становиться на зарядку, коньком рубать лед, по старушкиному понуканью и хаканью собравшиеся приседают и кланяются, разводят руки, сгибают колени под речевку: «Черти, черти, я ваш бог, вы с рогами, я без рог!»

Свет становится резче, круглый луч прощупывает зеркало сцены. Фокусируется на меловых крестах, кресты заметны на некоторых половицах. Табуреты около стен, какие-то штанги телестудии, штанги для поднятия тяжестей, оборудование спортзала. В дальнем правом углу — суета около велотренажера. Вике с самого начала ясно, что там какое-то действо «реконструкторов», и не какое-то, а конкретное. Они реконструируют гибель Лючии. Запретная забава, понимает Виктор. Кого это тащат они? Неужели Мирей? Она участвует в передаче? Вот где она скрывается, вот она где! Выглядит неплохо, но потерянная… Ее насильно усаживают на тренажер — мучается Виктор, ломая руки, глядит не отрываясь, — вот уже взяли с медного подноса ключ, отомкнули цепь, разогнали безвольную Мирей на этом неподвижном велосипеде, и вдруг один мерзавец резко жмет на рубильник, устройство взлетает в воздух и шкворяет наездницу всем ее телом о бетонную стену.

Нет, это не Мирей, откуда ей быть, не верю, это кукла. Для реконструкций, как для крэш-тестов, используют манекены, не живых же людей. Кукла погибла. По стенке размазан ее мозг. Луч софита ерзает по дикой картине, свет становится алым, в этом окрашенном свете кровь уже не выделяется на стене.

— Сейчас ее положат в гроб, и придет мастер погребального макияжа. Хомнюк уже выписал ее родителям пособие! — Голос Кобяева, судя по тембру, идет через микрофон, но не в зал, а прямо в правую перепонку в ухе Виктора.

Виктор потряс головой, чтобы выбросить Кобяева из уха, в случае если он обманом залез туда.

— У вас что, всяк день такое гнидство? — перекрикивая шум, спрашивает Вика у Кобяева.

Плетнёв, хоть и в телевизоре, принимает Викин вопрос на свой счет и отчеканивает в ответ:

— Нет, только по двадцать восьмым числам, но двадцать восьмое у нас назначается и по восьмым и по восемнадцатым.

Ведущие, похоже, не видели безобразной сцены с наездницей.

Дед манит пальцем Хомнюка и — явно с тем же усилием над собой, что в фашистской оккупации, когда деду приходилось какие-то документы немцам и полицаям, а другие партизанам изготовлять — подает Хомнюку свое художество: фигурно вырезанную книгу с втиснутым внутрь крышки переплета топором. Хомнюк едва кивает, передергивает плечами — расправить пиджак — и раскачечной походкой направляется в глубь помещения по малиновому ковру между шеренгами подлиз. Над ним висит игрушечный радиоуправляемый вертолет. Хомнюк, обтирая о карман то одну, то другую руку, машинным голосом пытается унять заикание:

— Рад случаю поднести в подарок памятный дар первому лицу государства.

Свет озаряет первое лицо на дальней кромке малинового ковра. Первое лицо насажено на фасад головы, в свою очередь насаженной на незначительное и невысокое туловище. Видно, подарок лицу не по вкусу. Лицо наморщивается.

— Зачем мне твоя книжка топорная. Мне лучше чековая! Я начеку! Ты чекист, я чекист! Выдерну чеку! Неси свою маляву чухне!

Постепенно спорящие накаляются, в разговоре кипит личная обида, взвинчиваются интонации. Видно, что товарищи, передельщики денег и власти, знакомы издавна и интимно. Вероятно — по совместной работе в силовых органах.

— Мозги по стене размажу!