Голубой Марс - Ким Робинсон

Таким образом, марсианские кооперативы весьма активно занимались развитием этих внешних орбит, помогая марсианам и землянам эмигрировать в новые маленькие миры. По ходу этого процесса сотни, а затем и тысячи астероидов и мини-лун обрели местное население и названия, и дело спорилось, став тем, что одни окрестили взрывной диаспорой, другие – просто аччелерандо[36]. Люди взялись за идею, и проект набрал силу, которая ощущалась повсюду, выражая всевозрастающее желание человечества создавать новое, его стойкость и многообразие. И аччелерандо также воспринималось как отклик на тяжелейший кризис популяционного всплеска, настолько сильный, что наводнение на Земле 2129 года в сравнении с ним выглядело не более чем обычным приливом. Этот кризис мог привести к полному краху, погрузить человечество в хаос и варварство, но встретился лицом к лицу с величайшим расцветом цивилизации в ее истории, с новым Ренессансом.

Многие историки, социологи и другие общественные наблюдатели пытались объяснить столь выразительную природу этой самой сознательной из эпох. Одна из исторических школ, Группа потопа, вспомнив великое наводнение, объявила его причиной нового Ренессанса – тогда случился вынужденный переход на более высокий уровень. Другая научная школа применила так называемое Техническое Объяснение: утверждалось, что человечество перешло на новый уровень технологического развития – так же, как это происходило примерно каждые полвека со времен первой промышленной революции. Группа потопа предпочитала термин «диаспора», Техники – «аччелерандо». Позднее, в 2170-х, марсианский историк Шарлотта Дорса-Бревиа написала и опубликовала глубокую многотомную аналитическую метаисторию, как она сама ее назвала, в которой утверждалось, что великое наводнение действительно послужило спусковым крючком, а техническое развитие – механизмом содействия, но особый характер нового Ренессанса был вызван чем-то гораздо более фундаментальным, а именно переходом от одного типа глобальной социально-экономической системы к следующему. Она описала так называемый остаточный/появляющийся комплекс наслаивающихся парадигм, в котором каждая значительная социально-экономическая эра складывалась из примерно равных частей смежных с ней систем в ближайшем прошлом и в ближайшем будущем. Однако эти периоды «до» и «после» были не единственными: они составляли основу системы и включали в себя ее наиболее несовместимые компоненты, но дополнительные важные свойства обеспечивались особенно стойкими чертами более древних систем, а также теми слабыми и неуверенными предположениями, которым предстояло развиться много позже.

Феодализм, например, по мнению Шарлотты, возник на стыке остаточной системы абсолютной духовной монархии и появляющейся системы капитализма, а также важных отголосков более древнего варварского строя и слабых предвестий более позднего индивидуалистического гуманизма. Столкновение этих сил смещалось во времени до тех пор, пока в шестнадцатом веке Ренессанс не возвестил наступление эры капитализма. Тот тогда складывался из противоборствующих элементов остаточного феодализма и появляющегося строя будущего, который лишь теперь стал характеризоваться тем, что Шарлотта называла демократией. Потому что сейчас, как утверждала Шарлотта, они – во всяком случае, на Марсе – жили как раз в эпоху демократии. Стало быть, капитализм, подобно всем остальным эпохам, представлял собой сочетание двух систем, остро противостоящих друг другу. Эту несовместимость составляющих подчеркивал горький опыт его критической тени – социализма, который теоретически предполагал становление истинной демократии и взывал к ней, но в попытке ее достижения применял доступные в то время методы, ничем не отличающиеся от феодальных и широко используемые в самом капитализме. В итоге оба варианта завершили свое развитие примерно таким же разрушительным и незаслуженным образом, что и их общий предшественник. Феодальные иерархии в капитализме нашли свое отражение в пережитых социальных экспериментах, да и вся эра стала напряженной и беспорядочной борьбой, показавшей несколько разных вариантов активного противостояния феодализма и демократии.

И наконец, эпоха демократии на Марсе началась, сменив эру капитализма. Она тоже, если следовать логике Шарлотты, неизбежно служила борьбой остаточного и появляющегося – между спорными, конкурентными остатками капиталистической системы и появляющимися элементами порядка, выходящего за пределы демократии, – его пока нельзя было как следует охарактеризовать, так как его еще не существовало, но Шарлотта отваживалась называть этот порядок Гармонией, или Всеобщей благодатью. Этот умозрительный скачок она совершила отчасти в результате тщательного изучения различий между кооперативной экономикой и капитализмом и отчасти – охватывая еще бо́льшую метаисторическую перспективу и выделяя в истории широкое движение, которое эксперты прозвали Большими качелями, – движения от остаточных иерархий доминирования, что существовали у наших предков-приматов в саваннах, к крайне медленно, неопределенно и с трудом появляющейся чистой гармонии и равенству, которые затем должны были характеризовать самую истинную демократию. Оба этих долго противоборствующих элемента существовали всегда, заявляла Шарлотта, создавая Большие качели, баланс между которыми медленно и неравномерно смещался на протяжении всей истории человечества. Иерархии доминирования ложились в основу всех систем, представленных до этих пор, но демократические ценности в то же время всегда считались надеждой и целью, которые выражались в самоощущении каждого примата и недовольстве иерархической системой, которую в итоге приходилось навязывать силой. И поскольку баланс качелей этой метаистории смещался на протяжении столетий, то несовершенные попытки установить демократию постепенно набирали силу. Так что лишь малая доля людей считалась по-настоящему равными в рабовладельческих обществах, таких как Древняя Греция или Америка времен революции, и круг этих равных только чуть-чуть ширился при более поздних «капиталистических демократиях». Но с каждым переходом от одной системы к следующей круг равных граждан увеличивался на какую-то величину, пока не только все люди (во всяком случае, теоретически) стали равны, но заходила речь и о равенстве животных и даже растений, экосистем и их элементов. Шарлотта рассматривала эти последние расширения «гражданственности» как одни из предвестий появляющейся системы, которая могла заступить вслед за демократией, то есть ожидаемым ею периодом утопической «гармонии». Намеки на нее были слабы, а желанная, но далекая система – лишь смутной гипотезой. Когда Сакс Расселл прочитал последние тома ее труда и, страстно углубляясь в бесконечные примеры и доказательства (они здорово сокращали объем самой ее работы, которая к тому же была чисто умозрительной), в возбуждении обнаружил общую парадигму, которая могла, наконец, прояснить для него историю, то задался вопросом, наступит ли когда-нибудь эта предполагаемая эпоха вселенской гармонии и благодати. Ему это казалось возможным. Более того, он считал вероятным, что сквозь историю человечества тянулась асимптотическая кривая, которая вела цивилизацию в состоянии нескончаемой борьбы даже в эпоху демократии и всегда направляла ее вверх, никогда не снижаясь и не повышаясь чересчур резко. Но также ему казалось, что такое состояние само по себе было достаточно положительной чертой, чтобы считать цивилизацию успешной. А достаточно – значит достаточно.

Как бы то ни было, метаистория Шарлотты имела большое влияние, превращая взрывную диаспору в своего рода всеобщую задачу, на которую все ориентировались. Таким образом, она вошла в короткий список историков, чьи выводы повлияли на ход их настоящего, – таких как Платон, Плутарх, Бэкон, Гиббон, Шамфор, Карлейль, Эмерсон, Маркс, Шпенглер и, уже на Марсе, до нее – Мишель Дюваль. Люди теперь, как правило, считали капитализм сочетанием противоборствовавших ранее феодализма и демократии, а настоящее – эпохой демократии, примыкающей к гармонии. При этом считалось, что эта их эпоха еще может превратиться во что угодно другое, – Шарлотта была убеждена, что никакого исторического детерминизма не существовало: были лишь многократные попытки людей воплотить свои мечты, а иллюзию детерминизма порождали аналитики, выявлявшие эти мечты потом, когда те уже сбывались. Могло случиться что угодно: они могли скатиться в анархию, стать вселенским полицейским государством, чтобы обеспечить «контроль» в годы кризиса. Но раз большие наднационалы на Земле, по сути, мутировали в праксисоподобные кооперативы, где люди сами контролировали свой труд, – в мире царила демократия. По крайней мере, на данный момент. Эту мечту они воплотили.