Том 1. Произведения 1902-1909 - Сергей Сергеев-Ценский

Бывает он у соборного протопопа о. Петра Цветаева и у исправника Чемезова. Зимою, когда от окошек усиленно отгребают снег и делают узенькие, скрипучие коридоры вместо тротуаров, когда от голубых сугробов в комнатах темно и не видно, кто едет по улице, и дни вообще перестают существовать, а прочно и надолго воцаряются вечера, — Пищимуха тянется то к Чемезову, то к о. Петру. У Чемезова — стуколка копеечная, но затяжная и очень азартная. Играют все: сам Чемезов, с такими заметными, длинными усами, как будто всегда носить их и есть его единственное назначение; брат его, разбитый параличом и не владеющий левой рукой; жена, хотя и вечно беременная дама, но самый страстный игрок изо всей компании, и кое-кто из гостей.

Целыми вечерами сидят около стола, стучат кулаками и кричат: «Стучу!» Как-то раз у исправницы во время стуколки начались схватки, но и тогда она все стучала и неистово кричала: «Стучу!» Наконец, не выдержала, извинилась и пошла рожать в другую комнату. И это именно Пищимуха сказал тогда, подмигнув осторожно:

— Вот если бы при нас тут еще и разрешилась… был бы нам ремиз.

И когда в городишке передавали об этом случае новым людям, то так и добавляли:

— А Пищимуха и говорит: «Вот если бы при нас тут же разрешилась, был бы нам ремиз».

У о. Петра — преферанс и дочери-невесты. Старшая, Клавдия — вдова с тремя детьми, — усиленно ухаживает за Пищимухой: подает ему первому чай, накладывает полные блюдечки варенья, чокается с ним чаще, чем с другими, обязательно садится рядом с ним за ужином.

Говорит с ним:

— Мороз сегодня какой невозможный, стены трещат… правда?

— До Сизифовых столпов доходит, — поспешно соглашается Пищимуха.

Потом они разбирают сражение при Эчки-Загре, в котором еще подпрапорщиком участвовал Пищимуха и за которое получил прапорщика. Пищимухе и приятно, что около него сидит и им занимается молодая еще и вполне приличная женщина с синими жилками на тонких руках, с тонкими губами сердечком и в модной кофточке, но он с ней все время себе на уме, наблюдает ее и думает: «На пенсию зарится».

И Дарья на всех перекрестках звонит, что вот хотят его облапошить — всучить ему поповну с тремя детьми.

— Не надейся, матушка, что скоро помрет. Он еще по-скри-пи-ит, — ядовито вытягивает Дарья и кивает в сторону поповского дома.

Втайне она уверена, что Пищимуха перед смертью женится на ней, Дарье, и она, а не другая кто будет получать его пенсию.

Но Пищимуха пока еще и не думает болеть. Раз только у него обозначились колики в боку, и он, будучи в то время в Киеве, заехал полечиться к индийскому магу Сакрабану. Индийский маг, неизвестно из какого русского местечка, прописал ему купить живую щуку, положить в лохань с водой и смотреть на нее в течение часа.

Приехав обратно, Пищимуха рассказывал об этом так:

— Щуку я купил, принес в номер, достал лохань у швейцара, положил ее в лохань и смотрю. Сижу над ней и смотрю, — с полчаса смотрел, ей-богу, а потом вдруг как шваркну ее об земь, щуку-то эту: «А чтобы ты сдохла, анафема! Что я на тебя смотреть буду?..» В чалме, все как следует, в халате в синем, на руках браслеты золотые, маг-то этот… Думал потом в полицию заявить, а потом подумал: «Меня обдурил, каналья, пускай же еще и других обдурит…» — так и не заявил.

Щук он и сам ловил летом, и лодка у него была для этой цели — старая, широкая, с полустертым, длинным и несколько странным названием вдоль одного борта: «Прошу садиться на Ресока».

Чтобы захватить утреннюю зорю, вставал он рано и поспешно, насколько мог, пробирался к реке с удочками наперевес, с пареным овсом в сачке и с живцами.

Тобик тоже скакал за ним, и покуда он плыл по реке к своим насиженным и прикормленным местам, Тобик успевал обрыскать в тумане верст двадцать по берегу, и когда прибегал он, морда у него была в пуху и в крови.

Это красиво и уютно было, как ловил рыбу Пищимуха. Камышами пахло. Сидеть на земле было мокро, он подстилал сухие тряпки. Хозяйственно раскладывал на рогатки удилища. Поплавки у него были щеголеватые, тонкие, с красными головками и синими поясками. Чуткие: только-только прикоснись кто-нибудь там внизу к наживе, так и затанцуют.

Пищимуха вдыхает запах камышей, следит за поплавками, думает о Клавдии Петровне, о гусях, о взятках делопроизводителя, усах Чемезова и о том, что для собак непременно есть какая-нибудь своя жизнь бесконечная, что они не могут пропасть бесследно.

Когда поплавок ныряет вдруг, он вскакивает, подсекает, тащит; иногда это большой подлещик, иногда карп-фунтовик. Снимая его с крючка, Пищимуха улыбается довольно, счастливо кряхтит и облизывает языком усы. Когда он приходит домой к утреннему чаю, вид у него боевой и задорный, и Дарья, встречая его на дворе, где она кого-нибудь кормит: Волчка, теленка, гусыню, которая садится на яйца, — неопределенно думает о нем, что он долго еще протянет.

1907 г.

Печаль полей*

Глава первая

Силач Никита Дехтянский, который на ярмарках на потеху мясникам и краснорядцам плясал весь обвешанный пудовыми гирями, носил лошадей и железные полосы вязал в узлы, ехал ночью весенними полями и пел песню.

Не знал никаких подходящих и легких слов Никита и пел:

И-и-э-э-эх да-да-а…А-а-а-э-эхх да-а…

Кузов телеги качался, как люлька, колеса внизу бормотали, и фыркала лошадь — степенная, старая хозяйственная коняга; умела она глядеть только в землю и на земле видела только дороги; шла коротконогим шагом и слушала, как пел Никита, поскрипывали колеса, вздыхали поля.

Чуть зеленоватая луна вверху глядела сквозь облака, точно чье-то голое тело сквозь дырявое одеяло, и большое разметавшееся кругом неясное тело полей медленно двигалось куда-то рядом с телегой.

Никита был приземистый и широкий во всю телегу. Лежал на свежей соломе, и видно было ему небо и поля, оснеженные луной: все те же поля, — лет сорок он видел их такими, — и небо то же.

Немного пьян был Никита от выпитой водки, запаха полей и своей силы, и простыми казались ему поля и небо. «Зеленя тянут, — думал Никита. — Дожжички идут, — вот поэтому тянут… правильно! Ишь болока ладнаются… правильная весна, май месяц. Гляди, опять утречком дожжик прыснет… А то нет нешто? О-бязательно прыснет…» И пел:

Э-э-эх да эх ты-ы-ы!И-и-и-эх да дда-а…

Перепела били с разных сторон, точно спеша щелкали крепкие орехи. Дальние, самые дальние казались ласковей и нежнее, а у ближних был такой сочный, росистый задор, будто они и выросли из земли вместе с зеленями и вот именно ими что-то торопилась сказать земля.

Никита делал голос нарочно жалобным, когда тянул концы: нельзя было иначе петь ту песню, которую он придумал.

Густым, бездонным черноземом пахло с полей: сырой — он был слышнее ночью. Никита вдыхал его широченной грудью и представлял сытую черную корову с двухведерным выменем парного молока: будто паслась в зеленях корова, смотрела на него боком и взматывала хвостом.

Пар навис над полями, низенький, синеватый и теплый: это земля надышала за ночь.

По лугам, по низинам, ближе к земной глубине, пар стоял гуще и мягче: на луне далеко было видно, — сколько глазом захватишь, — всё ровные поля в пару.

Жаворонки вскрикивали вдруг по-дневному торопливо: кто-то беспокоил их на кочках — сычи, или суслики, или зайцы.

Телега дрожала во всех суставах, проваливалась в выбоины, бормотала по-стариковски. От луны к земле протянулись лучи, как дождь при солнце, — сквозные и мягкие.

Показалось Никите, что плохо идет лошадь, и он прикрикнул:

— Н-но, идет она! — и чуть потянул за вожжи. Лошадь фыркнула, мотнула головою; хотела было побежать трусцой, — раздумала, пошла шагом.

А-а-а-ах ты да ну-у…А-на-а на да э-э-э… —

полусонно промычал Никита: спать хотелось.

У облаков, ближе к луне, чуть пожелтели щеки, а дальше они растянулись мягкие, темно-серые, чуть зеленые, точно июньское сено с поемных лугов, разбросанное в рядах для сушки.

Жирные были облака и ленивые, но умные какие-то, и Никита думал о них уверенно: «Ладнаются… Утречком дожжик будет».

Старую извечную работу чувствовал кругом Никита и понимал нутром, что облакам и не нужно было спешить, как не нужно спешить и его старой коняге. Все было сочное, здоровое кругом — и земля и небо — и все работало и отдыхало, работало и отдыхало. Почему-то думалось еще, что земле, с натугой засеянной во всех бороздах, как человеку, приятно будет летом, когда поставят копны почаще.

От привязанной сзади мазницы пахло крепким березовым дегтем: только что купил в городе. Верст десять еще оставалось до Дехтянки.