Полное собрание рассказов - Ивлин Во

На третий день пытки, если верить здешним завсегдатаям — самый трудный во всем курсе лечения, позвонила Барбара:

— Хромунчик, я хочу обратно в Лондон. Мне скучно.

— Скучно с тетей Барбарой?

— Не с ней, а у нее.

— Где тебе велено, там и сиди.

— Нет. Ну пожалуйста! Я хочу домой.

— Твой дом там, где я. А сюда нельзя.

— И не надо. Хочу в Лондон.

— Нельзя. Я на две недели отпустил слуг.

— Почти все мои друзья обходятся без слуг.

— Ты вращаешься в слишком плебейском обществе, Бэбс.

— Глупости, папка. У Сони Трампингтон тоже нет слуг.

— Но она не захочет, чтоб ты у нее жила.

— Хромунчик, у тебя ужасно слабый голос.

— Еще бы! За последние три дня я съел одну-единственную морковку и больше ничего.

— Какой же ты молодец!

— То-то.

— А как мама?

— Она не так строго соблюдает режим.

— Ясное дело! Ну я тебя прошу, ну позволь вернуться в Лондон.

— Нет.

— Ты это всерьез?

— Да.

— Злодей.

Бэзилу и прежде случалось голодать. В дни своей богатой приключениями молодости — в пустыне, в тундре, на глетчере и в джунглях, на чердаках и в погребах — он порой терпел всяческие лишения. Теперь, в часы отдыха и одиночества, после паровой ванны или после секущего точно розгами душа, следующего за массажем, когда дюжая массажистка долго и безжалостно тузила все тело и выкручивала суставы, в часы, когда ситцевые занавески у него в комнате задергивали и он лежал обернутый полотенцами, вперив бессмысленный взгляд в оклеенный обоями потолок, знакомые, но забытые боли вновь напоминали ему о его былых подвигах.

Миновала первая неделя, и он рассказал о своем состоянии Анджеле.

— Я вовсе не чувствую себя помолодевшим и окрепшим. Я стал бесплотным.

— От тебя осталась одна тень.

— Именно. Я похудел на шестнадцать фунтов три унции.

— Ты пересаливаешь. Никто, кроме тебя, и не думает подчиняться этим дурацким правилам. Да от нас этого и не ждут. Это все равно что rien ne va plus[194] в рулетке. Миссис — как бишь ее — говорит, у инструктора в гимнастическом зале настоящий черный рынок. Сегодня утром мы ели пирог с куропаткой.

Они разговаривали в хорошо ухоженном парке. Гонг возвестил, что короткий перерыв окончен. Бэзил вновь неверными шагами направился к своей массажистке.

Некоторое время спустя он опять без сил лежал на постели, бессмысленно уставясь в потолок.

Словно осужденный, который во время ночных бдений перебирает свою жизнь в поисках того первого проступка, который в конце концов привел его на скамью подсудимых, Бэзил с пристрастием допрашивал самого себя. Ему было известно, что, согласно всем религиям, пост помогает самопознанию. Когда же он впервые роковым образом оступился? После того как была зачата Барбара; после того как она родилась. Так или иначе, все почему-то упирается в нее. С тех пор как ей исполнилось восемь, он души в ней не чает, но и прежде, с самого начала, он был нежнейший отец. В 1947 году, когда ей едва минул год, он отправился с Анджелой в Нью-Йорк и Калифорнию. Поездка по тем временам пренеприятная. Хитроумные законы ограничивали употребление иностранной валюты, и этим законам они бросили вызов, без оглядки черпая из неких скрытых источников. Но на обратном пути Бэзил объявил на таможне все, что вез с собой. Не дело таможенников допытываться, откуда взялось все добро, которым битком набиты его чемоданы. Но он гордо выложил перед ними все и без возражений заплатил полагающуюся сумму. Оттуда-то и берет начало ключ добропорядочности, который забил в нем в последние годы и изменил его до неузнаваемости. Словно очнувшись после ночной попойки — в юности это случалось нередко — и растерянно пытаясь собрать воедино разрозненные воспоминания о каких-то возмутительных и нелепых пьяных выходках, он уныло размышлял о том, во что же он превратился по собственной милости. У него даже голос теперь иной и уже не повинуется ему, как прежде. Поначалу ему казалось — это он нарочно подделывается под тон строгого моралиста, а потом привык к подделке; таким вот тоном поневоле приходится изрекать старые, избитые истины — и они сделались его собственными установившимися взглядами. Поначалу он просто дурачился, развлекал маленькую Барбару — передразнивал сэра Джозефа Мэннеринга: милый сварливый старый Хромун исполняет роль, которой от него ждут, а теперь эта маска стала подлинным лицом.

Его размышления прервал телефонный звонок.

— Звонит миссис Сотхил, желаете говорить?

— Бэбс?

— Как поживаешь, Бэзил?

— Здесь мной очень довольны.

— Худой?

— Кожа да кости. И озабочен своей душой.

— Дурак. Слушай. Я озабочена душой Барбары.

— Что она затеяла?

— По-моему, она влюблена.

— Чушь.

— Но она хандрит.

— Просто соскучилась по мне.

— А когда не хандрит, так разговаривает по телефону или пишет письма.

— Не мне.

— Именно. Кому-то в Лондон.

— Робину Трампингтону?

— Она не говорит.

— Неужели ты не можешь подслушать телефонный разговор?

— Пробовала, конечно. Разговаривает она явно с мужчиной. Они говорят как-то непонятно, но, по-моему, очень нежно. Ты сильно огорчишься, если она сбежит?

— Да ей это и в голову не придет. Ради Бога, не наводи ребенка на такие мысли. Дай ей касторки.

— Ну-ну, ладно, лишь бы ты не беспокоился. Просто я подумала — надо тебя предупредить.

— Скажи ей, я скоро вернусь.

— Она знает.

— Ну, тогда, пока я здесь, держи ее под замком.

Бэзил рассказал Анджеле об этом разговоре.

— Барбара говорит, что Барбара влюблена.

— Которая Барбара?

— Моя. Наша.

— Ну что ж, в ее годы это вполне естественно. В кого же?

— Я думаю, в Робина Трампингтона.

— Вполне подходящая партия.

— Ради Бога, Анджи, она же еще совсем ребенок.

— Я влюбилась как раз в ее возрасте.

— И что хорошего из этого вышло? А этот молодчик просто зарится на мои деньги.

— Не на твои, а на мои.

— Я всегда считал их своими. Она не получит ни гроша. Во всяком случае, пока я жив.

— У тебя такой вид, словно ты уже одной ногой в могиле.

— Никогда не чувствовал себя лучше. Просто ты еще не привыкла к моей новой внешности.

— Ты еле держишься на ногах.

— Я бесплотен, вот как это называется. Пожалуй, мне надо выпить. Да, вот именно. Эта история с Бэбс ошарашила меня, да еще в самое неподходящее время. Надо, кажется, сходить к этому олуху врачу.

Немного погодя Бэзил двинулся по коридору к кабинету врача. Двинулся, но едва сделал каких-нибудь пять-шесть нетвердых шажков — и тут его обострившаяся совесть пронзила его как ножом. Выходит, вот он каков, бесплотный и возрожденный: вместо того чтобы поступить по своему вкусу, как положено взрослому человеку, он, точно школьник, отправился за разрешением к олуху докторишке. Он повернулся и заковылял к гимнастическому залу.

В зале две крупные дамы в купальных костюмах сидели верхом на коне. Они торопливо что-то заглотали и смахнули с губ крошки. Гибкий молодой человек в фуфайке и шортах сурово сказал:

— Минуточку, сэр. Сюда приходят только по назначению.

— Я не по поводу гимнастики, — сказал Бэзил. — Мне надо перемолвиться с вами словечком.

Молодой человек поглядел на него с сомнением. Бэзил вытащил из кармана бумажник и похлопал им по набалдашнику своей трости.

— Что ж, уважаемые дамы, я думаю, на сегодня наше время истекло. Дела у нас идут прекрасно. Результаты, конечно, будут не сразу. Завтра все повторим.

Он закрыл эмалированную коробку крышкой. Дамы на прощанье окинули ее алчным взглядом, но покорно удалились.

— Виски, — сказал Бэзил.

— Виски? Ну что вы, спиртного я вам не дал бы, даже если б оно у меня было. На этом можно лишиться места.

— А мне кажется, как раз потому вы и сидите на этом месте.

— Я вас не понимаю, сэр.

— Сегодня утром моя жена ела пирог с куропаткой.

Этот малый был изрядный нахал и в своем кругу как раз тем и славился, что никогда не терялся. Он ничуть не смутился. Он ухмыльнулся скверной ухмылкой соучастника и сказал:

— Какая там куропатка. Просто залежавшаяся печенка, от здешнего бакалейщика. Они, бедняжки, так здесь оголодали, им что хочешь можно скормить.

— Не смейте в таких выражениях говорить о моей жене, — сказал Бэзил и прибавил: — Я-то мигом разберусь, что пью, меня не проведешь.

— Виски у меня нет, честно. Разве что глоток коньяку в аптечке первой помощи.

— Давайте поглядим.

Коньяк был отличной марки. Бэзил глотнул раз, другой. Из глаз у него брызнули слезы. Он спиной оперся о шведскую стенку. Его взял страх: сейчас стошнит. Но уже в следующий миг все внутри вспыхнуло и возликовало. Вот она, юность, нет, даже детство. Такой восторг он испытал, лишь когда впервые тайком глотнул спиртного в отцовском погребе. Такие дозы коньяку он выпивал дважды в день почти ежедневно всю свою взрослую жизнь, а перед этим выпивал много разных других напитков — и ощущал лишь небольшую тяжесть. Теперь же, в новом своем бесплотном состоянии, он словно поднялся над землей, минуту-другую парил в воздухе, затем легко приземлился — произошло нечто мистическое, словно на берегах Ганга или где-нибудь на отрогах Гималаев.