Круги в пустоте - Виталий Каплан

— Да ты что? — поднял на него глаза Хьясси, — он же кассар. Они все такие, раньше своего коня пить не будут. Это же честь уронить. Эх, если бы они к рабам относились, как к коням…

Митька промолчал, вспомнив очерченный мечом круг, и льющуюся темную кровь Искорки…

Харт-ла-Гир нетерпеливо расхаживал возле ручья, ожидая мальчишек.

— Где вас только носило? — недовольно бросил он. — Ползете как земляные черви.

Уголек повел ноздрями, встрепенулся, радостно заржал и быстро зашагал к ручью. Опустил шею, с шумом втянул темными губами воду — и забулькал, зафырчал. По его коже прокатывались мышцы, и видно было, что он пребывает в таком теплом счастье, которого ни за что не понять человеку. Даже истомившемуся от жажды.

Казалось, Уголька невозможно было оторвать от живительного потока, и он будет наслаждаться вечно. Но это лишь казалось — Харт-ла-Гир, что-то прикинув, подошел к коню и решительно потянул его за повод. Недовольно покрутив мордой, Уголек издал горлом короткий звук, но подчинился, видимо, понял, что с хозяином спорить без толку. Махнув хвостом, он убрел в сторону, к зарослям кустов. Тогда лишь кассар сам склонился над водой.

В отличие от коня, Харт-ла-Гир не фыркал и не плескался. Сделал несколько глотков, потом умыл лицо, вздохнул.

— Можете пить, — негромко разрешил он ребятам. — Но немного. Иначе развезет, а нам еще идти и идти.

Митьке это показалось неразумно. Зачем? Наоборот, надо здесь лежать, возле ручья, отдыхать от жажды, от висевшего за плечами страха. И куда его несет? В крепость Айн-Лиуси? Ну так не беда, если заявиться туда днем позже. Теперь, когда водой они обеспечены всерьез и надолго, можно бы и расслабиться.

Вода! Сказать, что она была вкусной — это все равно что смотреть цветную картинку на черно-белом мониторе. Никакую колу, никакое пиво он не пил с такой солнечной радостью, как эту холодную до ломоты в зубах, прозрачную как весеннее небо влагу.

Хьясси, стоявший чуть ниже по течению, видимо, испытывал те же чувства. Когда он наконец оторвался от воды, на лице его расплылась безмятежная, светлая улыбка.

— Ну а теперь, мальчик, — ядовито произнес кассар, — пришло время тебя наказать. За твои насмешки над Высокими Господами, даровавшими нам воду, за дерзость и безумие.

Хьясси дернулся, и улыбка его начала тускнеть, точно лампочка, когда в сети падает напряжение.

— Пойди вон к тем кустам и выломай прут, — велел Харт-ла-Гир.

…Митька закусил губу, исподлобья глядя на кассара. Его так и подмывало закричать, бросить в лицо этому садюге гневные слова, а то и попросту боднуть головой в живот. Но он вовремя вспомнил о судьбе юноши-разбойника. И молча слушал, как свистит, рассекая воздух, гибкий прут, и тоненько, отчаянно визжит Хьясси. Тот самый Хьясси, который только что спас их всех — теперь у Митьки пропали последние сомнения. Он отчего-то совершенно точно знал: ручей создала не слепая случайность, и уж тем более не мрачные кассаровы боги. Как это он говорил? «…сказал мне дотронуться ладонью, и я дотронулся…» А еще раньше ему мама во сне говорила, что вода найдется. И в самом деле, какие же сомнения, если сказала мама?

Потом кассар отбросил измочаленный прут и велел Хьясси отправляться на старую стоянку, за оставленными там пожитками. Всхлипывая, пацан убрел в травяные дебри.

— Не смейте больше его бить! — твердо произнес Митька, разбив наконец молчание. — Я вам не позволю! Он же маленький!

Харт-ла-Гир повернул к нему усталое лицо.

— Можно подумать, ты мне хозяин. Не позволишь? Да кто тебя спрашивать будет?

— Будете его бить — я убегу. Или убью себя, — сумрачно пообещал Митька.

— Не убежишь и не убьешься, — спокойно возразил кассар. — Теперь тебе есть что терять, теперь ты уже о многом знаешь. Ну как, пожертвуешь ли возвращением домой ради вот этой своей минутной прихоти?

Митька отвернулся.

— Это не прихоть, — вздохнул он, глядя на траву. — Ну нельзя же так! Почему вы тут все такие жестокие?

— А что, — удивился Харт-ла-Гир, — ваш Круг менее жесток? Только ответь честно.

Митька промолчал. Крыть и впрямь было нечем. Сталин, Гитлер, Афган и Чечня, взрывы, бандиты, маньяки, небоскребы, олигархи там всякие, да и попросту — гопота, отморозки… Измайловский парк, и сам он, отламывающий гибкую березовую ветку… Блин…

— Ну и все равно… Мы хоть понимаем, что так нельзя, а здесь у вас вообще один беспредел, — тоскливо отозвался он, упорно глядя вниз.

— Беспредел? — хмыкнул кассар. — Интересное ты слово придумал… А знаешь ли, что на моем месте сделал бы любой другой, услыхав из уст раба хулу на Высоких Господ?

— Ну и что, благодарить вас, что ли? — сплюнул под ноги Митька. — Все равно это жестокость, а больше или меньше — не такая уж и разница. Вот побывали бы вы в его шкуре… И вообще, если вам приятно его бить, лучше меня бейте, а его не трогайте.

Кассар тяжело повернулся к нему, задумчиво оглядел с ног до головы.

— Мне никого не хочется бить, — наконец сказал он сухо, — но есть вещи, которые спускать нельзя. Никому. А кроме того, Митика, не накажи я этого ребенка — и у него тотчас бы возникли совершенно ненужные вопросы. Ибо это было бы более чем странным. Как же ты до сих пор не можешь понять?

— Да вот, значит, такой я тормоз, — упрямо ответил Митька. — Но я вас предупредил. Если еще раз его отлупите — я ему все расскажу, и про себя, и про вас…

— Тогда мне придется его убить, — просто сказал кассар. — А этого так не хочется делать…

23

И вновь была ночь — тихая, бескрайняя как степь. Все так же холодно поблескивали огромные чужие звезды, все так же заунывно трещали кузнечики. Иногда прокатывался по верхушкам трав осторожный ветерок, порой где-то вдали слышался сдавленный писк — видать, охотился кто-то мелкий, уменьшая поголовье здешних сусликов.

Все было точно как вчера, и как позавчера, и… Митька уже потерял счет этому бесконечному и бессмысленному странствию по степи на какой-то нереальный «север». Умом-то он понимал, что не прошло и месяца, но то умом… Вспыхнувшая недавно надежда на возвращение никуда не делась, но свет ее ощутимо уменьшился, притаился. Так, маленькая тревожная звездочка на краю неба.

В самом деле, как оно еще повернется? Пускай кассар сказал правду, но не может же он предвидеть все. Мало ли как там сложится в замке Айн-Лиуси. Недаром же он с такой неохотой говорил про тамошнего князя, «ла-мау». Дословно получается «великий блеск». Посерединке между просто «ла», обычными кассарами, и государевой кровью, «ла-мош», «вышним блеском». Интересно, чем этот Диу-ла-мау-Тмер блистает? Похоже, Харту-ла-Гиру он не слишком нравится, недаром же звучали всякие туманные намеки… «Так вот, это — намек». Почему-то вспомнился отец, в тот последний вечер — декабрьский, вьюжный, когда снежные хлопья, казалось, хотели прогрызть стекла в оконных рамах. У туго набитого рюкзака надорвалась лямка, и он придерживал ее рукой. И никто ничего не говорил, все слова они с мамой друг другу уже выкричали за последний год. Отец, стоя на пороге, взъерошил Митьке волосы, ненастоящим голосом прошептал: «Ничего, Митек, это все утрясется, это временно». И не хлопнул дверью — аккуратно потянул ее за собой, язычок замка на мгновенье помедлил, задумался — и щелкнул, отделяя «до» от «после». Мама к двери вообще не вышла, у нее подгорали блины.