Писательские дачи. Рисунки по памяти - Анна Масс

Геннадий Семенович Фиш, плотный, плечистый, ниже среднего роста, с короткой шеей, залысым лбом, большим, чуть приплюснутым носом на удлиненном лице, с яркими светлыми глазами за тяжелыми, усталыми веками, привлекал мужественностью, темпераментом и обаянием, которое стоило красивой внешности. Он умел зажигаться, подхватывать тему, глаза его радовались и удивлялись, и тот, кого он одаривал своим интересом, — невольно раскрывался ему навстречу.

К тому времени, как наши семьи благодаря тесному дачному соседству подружились, ему было немногим за пятьдесят.

Начинал он как поэт и переводчик задолго до войны. В литературу он вошел двумя романами, положительно отмеченными самим Горьким — «Падение Кимас-озера» и «Мы вернемся, Суоми!» о гражданской войне в Финляндии и Карелии, о ненавистных врагах революции, о счастливой колхозной жизни — колоритные, с острым сюжетом, со всеми деталями быта, заслуженно забытые книги в духе самого примитивного социалистического реализма.

Еще был знаменитый довоенный фильм «Девушка с характером» по его сценарию. С Валентиной Серовой в главной роли. Были очерки о Карелии, тоже проникнутые духом советской идеологии, но яркие, искренние. Он загорался темой, влюблялся в героев своих очерков — и влюблял в них читателя.

Долгое время он был поклонником и пропагандистом Лысенко. Со свойственным ему наивным энтузиазмом увлекся, поверил, писал восторженные очерки о Лысенко. Как та старушка, которая подбросила вязанку хвороста в костер, на котором сжигали Яна Гуса, так и он в 1947 году поучаствовал в казни лучших ученых генетиков. Его вязанкой стала разгромная статья в «Литературной газете» (написанная совместно с Твардовским и Алексеем Сурковым), и клеймо этого поступка наверняка жгло его всю жизнь. А еще в пятидесятые он написал книгу-сказку для подростков, называлась она что-то вроде «Вредная черепашка и теленомус», помню обложку — голубую, с пересекающим ее золотым ветвистым колосом и с портретом Лысенко в верхнем правом углу, в овале. Даже еще в начале шестидесятых он оставался его апологетом. С горящими глазами рассказывал моему отцу о чудо-пшенице по методу Лысенко, о выращивании морозоустойчивых телят в совхозе «Горки Ленинские»: о том, как этих телят сразу после рождения забирали у коровы и помещали в специальные стерильно-чистые холодные ясли, поили из соски, мыли с мылом, разве что колыбельные песни им не пели, а они — вот загадка! — почему-то болели и умирали. И тогда — Геннадий Семенович таинственно понижал голос и становился похож на сказителя народных легенд — ученые начали наблюдать и сделали гениальное открытие: корова, родив теленка, первым делом облизывает его и незаметно, во время облизывания, вкладывает ему в рот кусочек своей жвачки, в которой — оказывается! — содержится то, что необходимо теленку для иммунитета. И как только ученые это заметили…

Отец взрывался и кричал, что об этом «гениальном открытии» испокон века знает любой крестьянин, имевший дело с коровой, что Лысенко — мерзавец, что только наивный профан вроде Геннадия может защищать этого монстра. В ответ Геннадий Семенович возражал, что Трофим Денисович своими опытами сделал для науки больше, чем Иван Петрович Павлов, что его заслуги в агрономии и физиологии растений очень велики, что у него был гениальный вариант решения продовольственной проблемы…

— Какие заслуги?! — орал отец. — Это был дремучий невежа, убийца, фанатик! Из-за этого негодяя наша наука потеряла выдающихся ученых и на десятки лет отстала от мировой науки!

Фиш выскакивал из-за стола и уходил, обиженный, но не убежденный. Потом они мирились. Их тянуло друг к другу. Мой отец любил его за отзывчивость, доброту, восхищался его трудоспособностью. Должно быть, Фиш ценил в моем отце те же самые качества. Не исключено, что Геннадий Семенович сам уже сомневался в своей правоте, но как всякому порядочному человеку ему трудно было сжигать то, чему он так долго поклонялся.

До того как стать успешным, состоятельным, слегка располневшим дачевладельцем, он прошел две войны — финскую и Отечественную. Работал военным корреспондентом на северном фронте. Его имя как фронтового журналиста и писателя приобрело известность. С женой своей, Таней Смолянской, он познакомился на финской — она тоже была журналисткой. Маленькую Танину дочку Наташу удочерил, любил ее как родную, а она — его. Когда родился внук Миша — радости Геннадия не было границ. Гордился им, восторженно пересказывал друзьям Мишины детские афоризмы. Очень любил своего зятя, Юру Гальперина, дружил с его родителями — известным лингвистом, профессором английского языка и литературы Ильей Романовичем и милой, интеллигентной Надеждой Михайловной, преподавательницей французского.

Вообще, это была на редкость интеллигентная, дружная, спаянная семья: спокойная, «правильная» Наташа, взрывная, экспансивная Татьяна Аркадьевна, чудесный Юра, очень уважаемый в научном мире, — он работал в области исследования космоса, а для нас — замечательный рассказчик, остроумный, ироничный, всегда желанный гость. Душой семейства был, конечно, Геннадий Семенович, а настоящей хозяйкой в доме — Татьяна Аркадьевна, эффектная дама, с горделивым апломбом несущая звание жены известного писателя. В любое застолье она вносила пряную остроту своей личности как крупинка черного перца в праздничное блюдо.

С конца пятидесятых Геннадия Семеновича мобилизовали на новый идеологический фронт — разоблачать загнивающий капитализм в Скандинавских странах. Север — Карелия, Финляндия — издавна были его темой в литературе, вот его и сделали «специалистом по Скандинавским странам». Вероятно, по своим анкетным, идеологическим и биографическим данным он подошел тем партийным начальникам, которые осуществляли международные писательские связи. Он стал одним из немногих в те годы «выездных» писателей. И со свойственной ему увлеченностью и трудолюбием взялся за работу.

Из литераторов тогда могли выехать за рубеж ну разве что особо рьяные журналисты-международники или те, кто занимал в Союзе писателей начальственные должности. Простому писателю не часто удавалось съездить даже в туристическую поездку в какую-нибудь социалистическую Болгарию. Так что Фишу, можно сказать, здорово повезло: не занимая никаких начальственных должностей, он свободно разъезжал по Дании, по Норвегии, по Финляндии, по Исландии. Он шутливо называл себя «выездным евреем». Эта его столь «невыгодная» национальная принадлежность в данном случае оказалась козырем в глазах партийных идеологов: она должна была служить для Запада наглядным примером того, что в нашей стране нет государственного антисемитизма.