братки. Вообразите: стоят на пороге два почти одинаковых человека лет, наверное, под пятьдесят, оба, просим прощения, довольно мордатые, с бритыми головами, оба в костюмах, слегка, кажется, тесноватых для их плотных фигур, и оба изобильно спрыснувшие себя дорогим парфюмом. Здравствуйте, тонким голосом промолвил один из них. Мы друзья Лаврентия Васильевича. Не можем дозвониться. То занято, то трубу никто не берет. Случилось что? Карандин сказал, проходите. Он ночью умер. Один вскинул белесые брови, другой нахмурился и промолвил, вот как, и подозрительно глянул на Карандина разными по цвету глазами, темно-карим, почти черным, и светло-карим с желтизной. Примите соболезнования. Сережа, позвала мама, кто пришел? Друзья… папы (трудно далось это слово Карандину, но он справился). Ах, сказала мама, надо на стол накрыть. Не волнуйтесь, сказал тот, что с голосом тонким, мы ненадолго. А что случилось с Лаврентием? Карандин пожал плечами. Не знаю. Может быть, тромб. Может быть, сердце. Он в бане был, парился. Да, сказал обладатель разных глаз, в бане надо знать меру. У вас водка есть? Да, ответил Карандин, отец всегда после бани выпивал рюмку-другую. Оба кивнули бритыми головами. Это правильно. Когда паришься – ни-ни. А после сам Бог велел. Умри, но выпей, сказал тонкоголосый, но тотчас был одернут своим спутником. Ты за базаром-то следи. Спиноза. На кухне Карандин достал из холодильника початую бутылку «Столичной», поставил рюмки, нарезал колбасу. Чем богаты. Все нормально, кивнул бритой головой один, и второй, тоже кивнув, сказал о’кей. Налили, подняли. За нашего друга, за Лаврентия, произнес обладатель разных глаз. Пусть земля ему будет пухом. Упокой, Господи, благочестиво сказал его спутник. Выпили и сразу наполнили еще. На всякий случай, промолвил тонкоголосый, меня Леней зовут, а дружка моего Николаем. Очень приятно, отозвался Карандин. Я Сергей, а мама… Не тревожь мамашу, остановил его Леня. Пусть отдыхает. Он переглянулся с Николаем. Тот кивнул. Тогда Леня полез в барсетку, висевшую у него на руке, извлек из нее перехваченную резинкой пачку стодолларовых толщиной в палец, а может, и в полтора, и протянул Карандину. Держи. От друзей. И скажи, где хороните? Карандин замялся. Не думали еще. Агент предложил кремировать. Мы согласны. Ты это брось, сказал Николай и строго взглянул на Карандина разноцветными глазами. И агенту скажи, пусть сам в печку лезет. Наш русский человек – и сжигать? Не надо. И не бери в голову – мы ему хорошее место найдем, и попа позовем, и все как надо. А теперь, Серега, смотри сюда. Может, Лаврентий переживал, волновался… опасался, может, чего… У тебя с ним все ровно было? – вдруг спросил Николай, а Леня добавил, и между родными случаются непонятки. Оба они пристально смотрели на Карандина, старавшегося придать своему лицу то скорбное выражение, которое приличествует сыну, проводившему отца в последний путь. Он свел брови, опустил и поднял голову и ответил тихо и пристойно, всякое случается в семье. И ссорились, и сердились, и дверями хлопали, но всегда мирились. Отец, с чувством молвил Карандин, никогда не держал зла. Он говорил и думал, что они так уставились, особенно вот этот своими гляделками, лезут и лезут, а вдруг узнают, не может быть, а очень просто, поедут в морг и попросят анализ крови и что там еще делают в подозрительных случаях, денег немерено, тут мне и конец, отвезут за город, скажут, копай, пристрелят как собаку и в яму спихнут. Он достал платок и вытер сухие, как ни старался прослезиться, глаза и повлажневший лоб. Скажи, Серега, а завещание он оставил? Записочку какую-нибудь, мол, так и так, моему сыну и супруге моей… Нет, сказал Карандин. Я искал, не нашел. Господи, воскликнул он, и, кажется, получилось искренне, да что там оставлять! Что он там получал, у себя на базе! Копейки. Кругом воровали, тащили все, растаскивали, а он такого даже представить себе не мог. Какое завещание. Отец вовсе и не думал… Ерунда какая-то, глядя в наполненную рюмку, произнес Николай. Я с ним вчера одну тему перетирал. Здоровый мужик. Может, он в бане чего скушал? И траванулся. А что? Очень просто. И получил, как это… Токсикоз, подсказал Карандин. Во-во. И сердечко не выдержало. Или подсыпали ему. Вполне, подтвердил Леня. Из зависти могут. Народ злой пошел и завистливый. Или враг. А ты, Серега, как мыслишь? Николай оторвал взгляд от рюмки и поглядел в глаза Карандина. У-у, волчина. Как? не знаю… не думал об этом, говорил Карандин, всеми силами стараясь не опустить глаза. Его бы тошнило, наверное. По-разному бывает, вставил Леня. Сейчас такие
колеса, не заметишь, как откинешься. Николай сказал, по-прежнему глядя на Карандина, а ты, я смотрю, вроде не особенно горюешь об отце. Вон и рюмку не допил. Так и вы, пробормотал Карандин, еще не выпили. И что значит… я переживаю… мне папу жалко… но как-то… Я не знаю, выпалил он, что сказать. Почему я должен оправдываться? Ну, молвил Николай, Царство Небесное другу нашему. Он выпил, наколол на вилку кружок колбасы, понюхал, сморщился и положил в тарелку. Если надо, проронил он, и оправдаться придется.
Когда они ушли, Карандин рухнул на стул. Его трясло. Ужас. В самом деле, с них станется. Заявятся в морг и… Ему страшно было даже подумать, что будет дальше. И кремировать запретили. А хорошо было бы – сгорел, и ни следа от него. Один пепел. Чуть было не сказал: такова воля отца моего. Повезло, что не сказал. Этот разноглазый, Николай, тотчас бы вцепился. Откуда знаешь? тебе Лаврентий говорил? или, может, он все-таки написал, а ты прочел? Что же теперь будет. Я не знаю. Я гроша ломаного не дам теперь за мою жизнь. И эти деньги. Пропади они пропадом. Рука тянулась посчитать. Двадцать пять бумажек, две с половиной тысячи зелени. Криминалом пахнут. Нет. Деньги не пахнут. Каждая клеточка тела дрожала от пережитого им отвратительного страха. Он сидел на кухне, уставив невидящий взгляд в угол за плитой, откуда ночами выбегали тараканы. Морили, но появлялись снова. Живучие. Куда до них человеку, отцу моему. Дрожь унялась. Не о чем волноваться. Этим браткам, оказавшимся, надо признать, щедрыми людьми, из-за узости их кругозора вряд ли придет в голову затеять что-нибудь вроде исследования мертвого тела своего сослуживца по преступному промыслу, а моего отца. Их подозрительность – всего лишь привычка, выработанная годами противостояния с Законом. Теперь мысли прояснились. Зря перевернул дом. Не стал бы он дома прятать свой капитал. А где? Карандин даже улыбнулся от
