прощает. Страшные проклятья будет он слать с того света; будет приходить во сне и говорить скрипучим своим голосом, радуйся, сатанинское отродье, за твои деньги меня убили. Карандин озлобился. А как ты со мной обращался всю жизнь, не помнишь? При живом отце не было у меня отца. Ты меня в зоопарк хоть сводил? Или, может быть, в кино мы с тобой были? В театре? Может быть, мы на море съездили – ты, мама и я? У тебя деньги вместо сердца. Боком тебе вышла твоя жадность. Из-за денег отца убил, отвечает отец. Иуда ты, вот кто. Не будет тебе прощения. И не надо, бормочет Карандин, хотя мысль об отцовском проклятии временами повергала его в ужас. Проживу как-нибудь. Деньги твои найду. А ты найди, смеется отец, щеки его трясутся, а маленькие глазки глядят на сына с торжествующей насмешкой. И Карандин искал. В комнате отца он остановился на пороге, прикрыл за собой дверь и осмотрелся. На диване, где спал отец, постель была не убрана, и большая подушка еще хранила след от его головы. На подоконнике горшок с пышной геранью с темнозеленой листвой и яркими оранжевыми цветами. Письменный стол с одной тумбой, перекидным календарем и лампой с абажуром из зеленого стекла. Большой трехстворчатый шкаф, на шкафу два чемодана, один старый, с облезшими углами, другой новый, перехваченный ремнями. На обоих замки. В них. У него пересохло во рту. Сколько там? Тысяч сто зелени. Какие сто. От денег, которыми он ворочал, ему наверняка полагался процент. Пол-лимона в этих чемоданах, не меньше. Карандин почти забыл об отце, о совершившемся прошедшей ночью в этой комнате убийстве, и даже все время возникавшая пред ним картина, которая представляла ему навалившегося на отца спутника Володи и самого Володю, вкалывающего в предплечье отца смертельный яд, – и та покрывалась туманом, таяла и исчезала. Холодом, как из погреба, веяла мысль о следе от укола. Гнал ее. Не найдут. Даже искать не будут. Старый человек отправился в баню, перегрузил сердце, и среди ночи случилось. Тромб оторвался, или инфаркт, или мгновенный и страшный инсульт разнес ему мозги. Во всяком случае, во сне; не страдал, не мучился, мирно ушел, Царство Небесное. Сережа! Мама звала. У нее верхнее давление было двести и нижнее сто десять. Приняла коринфар и валокордин, запах которого слышен был во всей квартире. Лежала, смотрела в потолок и шевелила сухими губами. Наверное, молилась. Когда он вошел, она взглянула на него скорбными глазами. Как же это он… Лавруша. Никогда не жаловался. В последний раз у врача полгода назад. Зуб вырвал. Баня проклятая. Сколько раз ему говорила, уж если не можешь без нее, не лезь наверх, сиди где-нибудь внизу. Он разве послушается. Упрямый был Лавруша. Сережа, вдруг сказала она, а ночью к нам никто не приходил? Сегодня? Ночью? – переспросил он, чувствуя, как слабеют ноги. Я на кухню выходил… напиться… два часа было. Ну да, ты еще проснулась. Нет, никого. Да? – молвила она с надеждой. А то мне все кажется, чужие люди были в доме у нас. Он заставил себя улыбнуться. Какие люди, мама, ведь у нас кроме замка еще и цепочка. Как они войдут? Да, вздохнула она, цепочка. Я забыла. Но они хитрые. Он спросил: кто? Эти люди, сказала она. Возьмут клещи и перекусят. Будет тебе, сказал Карандин. Встанешь, посмотришь – цепочка целехонька. Так у меня неспокойно на душе, пожаловалась она. Лаврушу жалко. И какое-то чувство… не могу тебе сказать… ведь он не хотел умирать. Кто же хочет, сухо промолвил он. И я не хочу. И ты не хочешь. Ему еще срок не пришел, вот что, сказала она, несмело взглядывая на сына. И Лавруша это знал, и я, – она помолчала и выдохнула, – знала. Ты из этой комнаты, сказал он, в другую можешь перебраться. В Лаврушину? – спросила она. Карандин кивнул. Да. Там тихо. Сделаем ремонт и справим твое новоселье. Она шепнула: к нему ближе, но он сделал вид, что не расслышал. Лежи, не вставай, сказал он. Я пока ту комнату разберу. Лаврушину, с горьким чувством
проговорила мама. Он молча повернулся и вышел, ощущая на себе ее вопрошающий взгляд.
Порывшись в верхнем ящике стола, он нашел связку ключей пока еще неясного ему назначения и два маленьких ключика от чемоданов. Начал со старого. Стащил его со шкафа, смахнул пыль, положил на приставленные друг к другу стулья, щелкнул одним замком, потом другим и, помедлив, с закрытыми глазами и колотящимся сердцем откинул крышку, перевел дыхание и открыл глаза. Денег не было. Он испытал мгновенное острое разочарование, но тут же урезонил себя – не в этом, так в другом, не в другом, так в столе, или в каком-нибудь потаенном месте, под ванной, например, или в шкафу перед кухней… Везде посмотреть. Лежала сверху перехваченная тесемкой пачка писем. Он вытянул и открыл одно. «Здравствуй, Лавруша! Как ты живешь? Надеемся, что в здравии. Береги себя. Убереги тебя Господь от поранения. У нас не все хорошо. Отец болеет. Сказали, рак и нужна операция. Рак у него в животе. Лавруша. Войне конец, и мы тебя скоро увидим. Вера заходила. Очень тебя ждет. Твоя мама». И снизу, крупными, сползающими вниз буквами. «Лаврик, приходи скорее. Я хорошо учусь. И тебя жду. Наташа». И когда же это письмецо было послано? Он разобрал цифры на штемпеле. Май сорок пятого. Еще письмо. «Ты негодяй. Так и знай, и помни до конца жизни. Ты что обещал? Забыл? А я, дура, поверила и теперь расплачиваюсь». Он быстро перебрал другие письма. «Лаврушка, мы на юге, море теплое, вина хоть залейся, девушки доступные, давай к нам». «Если ты не поймешь, что жизнь может быть радостью, но не может быть рынком, то я буду сожалеть не только о времени, потраченном на тебя, но, главным образом, о тебе, променявшем свои способности на достижение низменных целей. Расточать себя позволено только на других. Нельзя смотреть на человека с мыслью, что он мне даст». «Шалунишка! Когда ты навестишь свою шалунью?» Он подумал, что подсматривает в замочную скважину. Зачем ему тайны отцовской жизни? Он получил отца человеком, которого маниакальная страсть к обогащению сделала подло равнодушным ко всему остальному. Зачем знать о его увлечениях, страстях и изменах, если в памяти он остался носорогом без тепла и улыбки? Зачем мне его способности, если мне преотлично известна одна – вымораживать жизнь? Он оставил письма и принялся открывать коробочки
