Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец, узнав в чем дело, смеялся надо мною, потом стал объяснять про галактику — я ничего не понял. Только долго у всех допытывался: где все-таки край неба. Ведь не может же быть, что нет конца беспредельности?
Последний вопрос Бунин произнес вполне конкретно, обращаясь к присутствующим.
Зуров начал что-то занудливо объяснять про мироздание с «материалистической точки зрения». Затем объявил:
— Скоро такие мощные аэропланы изобретут, что до луны можно будет долететь. Только надо запастись в дорогу горючим…
Бунин усмехнулся:
— Еще Толстой говорил, что эти самые ученые изобретут всякую ненужную чепуху, зато до настоящего дела никогда у них руки не доходят.
Зуров обиделся за ученых:
— Полет на Луну нужен для прогресса…
— Для прогресса нужно вначале накормить голодных людей, — оборвал его Бунин. — Вон, сукины дети, эти изобретатели, над Россией опыты ставят, от которых люди мрут тысячами от голода. На луну надо летать развлечения ради, когда несчастных на земле не станет, а до той счастливой поры практических шагов употреблять не следует.
— Государственными бюджетами распоряжаются не те, кто деньги зарабатывает, а правительства, — резонно заметила Вера Николаевна. — А по этой причине правительства будут друг перед дружкой выставляться — кто первый прилетит на луну…
— Неизвестно, как мироздание себя поведет! — сказал Бунин. — Вторжение в звездное пространство может отозваться катастрофой на земле.
Рощин спросил:
— А количество звезд на небе подсчитали?
— Старый анекдот есть на эту тему, — улыбнулся Рахманинов. — Когда ученик задал такой вопрос, учитель окинул взором небосвод и ответил: «Один миллион четыреста пятьдесят одна». — «Не может быть!» — «Не веришь, пересчитай!»
Все посмеялись, а Галина сказала:
— У нас в Киеве был астроном, который мог назвать несколько сотен звезд и указать их расположение.
— Ничего удивительного, — согласился Рахманинов. — Это называется профессиональная память!
— Как у Ивана Алексеевича, — развеселилась Галина. — Когда мы познакомились, он вдруг на память прочитал мое стихотворение из «Благонамеренного».
Вере Николаевне эти устные мемуары не понравились, а Бунин скромно заметил:
— Это пустяки, я действительно помню сотни стихов — и своих, и чужих. Но в Москве мне как-то рассказывал Александр Борисович Гольденвейзер, что его однажды потряс своей музыкальной памятью Сергей Васильевич.
Все стали просить Рахманинова рассказать.
Вначале тот отнекивался:
— Признаюсь, я по сей день не знаю, что так поразило нашего маститого пианиста…
— И друга Толстого! — дополнил Бунин. — И автора прекрасных мемуаров о нем. Рассказывайте! А то я это сделаю, еще более приукрасив ваши, Сергей Владимирович, потрясающие способности.
— Хорошо! — вздохнул тот. — Беляевский кружок — знаете что такое, молодежь?
— Не знаем! — за всю молодежь честно призналась Галина.
— Беляев — это одна из русских увлекающихся до страсти натур. Был он издателем. И еще приятелем Римского-Корсакова. И вот этот прекрасный человек стал собирать в своем петербургском доме музыкальный кружок. Вся культурная Россия знала в восьмидесятые — девяностые года «беляевские пятницы».
Кружок объединил выдающихся музыкантов и композиторов: Глазунов, Лядов, Черепнин, бывали здесь дирижер Дютш, блестящий пианист Николай Лавров. Эти «пятницы» считались чем- то вроде преемниц «Могучей кучки».
И вот оказавшись однажды у Беляева, я удачно попал на один из симфонических концертов. Глазунов представлял свою «Балетную сюиту». Фрагменты ее я перед этим услыхал на репетиции.
Вернувшись в Москву, я через месяц-другой навестил музыкальный вечер Гольденвейзера. У него собралось в тот вечер немало замечательных музыкантов, пришли певцы Большого театра и Придворной певческой капеллы, которой, кстати, в то время руководил Римский-Корсаков. Маэстро тоже был тут.
Зашла речь о «Балетной сюите», завязался какой-то спор о мелодическом рисунке этого нового произведения.
Мнения разошлись, спор делался жарче, но никто не мог доказать своей правоты, ибо еще не было нот сюиты.
— О чем шумим! — сказал я и сел за рояль. Я свободно играл ее любые эпизоды, мог и полностью исполнить.
Гольденвейзер, Римский-Корсаков и другие глядели на меня как на восьмое чудо света. Я по сей день считаю, что на память воспроизвести мелодию — дело простое…
— Когда Бог дал талант! — закончил увлекательный сюжет Бунин.
* * *
Не обошел Бог талантом и Бунина.
Но обладание этим талантом мало служило обогащению писателя.
На следующее утро, после очередного приема гостей, Вера Николаевна мучительно ломала голову: как прокормить разросшееся семейство.
В ее бесхитростных дневниках, как тяжелый вздох, постоянно звучат слова о бесконечной, беспрерывной, гнетущей бедности. Нет денег, чтобы съездить в Париж, нет их на новое платье, нет их порой даже на кусок дешевого козьего сыра.
Когда приходил гонорар за выход книги на английском или французском языках, или за публикацию рассказа в «Современных записках», или за новую книгу — эти франки тут же уходили на оплату долгов или на покупку обуви для Галины и Зурова.
— Они молодые, им надо на люди выйти! — говорил Бунин, утешая жену. — Не повезло тебе, Вера! Вышла замуж за какого-то Бунина…
Та не выдержала:
— А ты на мои туфли посмотри — одни заплатки! Но ты прав — я ведь жена самого Бунина!
Довод был сильным.
Бунин долго и жалостливо глядел на жену ясными синими глазами, потом сочувственно произносил:
— Ты права! На той неделе должны быть какие-то деньги от Поволоцкого, купим туфли!
Потом, после паузы — внушительно:
— Когда получу Нобелевскую премию, то куплю тебе норковое манто от Солдатского!
Вера Николаевна глубоко вздыхала и говорила:
— Бог с ним, с манто. Да и с туфлями потерплю. Отдам свои еще раз в починку. В кредит. Тебе, Ян, надо новые брюки купить, а то они совсем истончились. Сзади ты похож на рентгеновский снимок. Особенно на просвет.
Чтобы закончить эту тему бедности, приведу лишь единственную из множества подобных записей Веры Николаевны в дневнике за 26 мая 1933 года: «Кризис полный, даже нет чернил— буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке…»
Но вечером, как всегда, на столе стоял ужин.
Садясь за стол, Бунин с аппетитом потирал руки:
— Слава хорошо, но рюмка водки под огурчик — еще лучше!
2
9 ноября 1933 года, в день и час присуждения нобелевских премий, Бунин вместе с Галиной отправился в синематограф. Шла какая-то веселая чепуха под названием «Бэби». В одной из главных ролей — красавица Киса Куприна, дочь писателя.
Как это ни удивительно, но Бунин совершенно забылся в темном зале, следя за перипетиями на светлом полотне.
Но поводы для беспокойства были. По регламенту более трех лет выставлять одну и ту же кандидатуру нельзя.
Так как Бунин два предыдущих года был забаллотирован, то эта попытка была последней. Еще ни один русский писатель не был награжден лаврами Нобеля.
Как бы гостеприимны французы, да и все остальные народы, где разместились русские беженцы, ни были, но повсюду к эмигрантам было чуть заметное, но реально существовавшее пренебрежительное отношение. (Уверен, оно есть и нынче.)
Все были дома, русские — всего лишь в гостях, в гостях затянувшихся.
К тому же русских никто не звал, они пришли сами.
Характеры были трудные, сами о себе думали много, даже забывали, что они не хозяева — всего лишь временные постояльцы.
…Вдруг дверь в зал чуть приоткрылась, узкий луч света заскользил в проходе. Зуров, обнаружив Бунина, сказал громче, чем принято:
— Телефон из Стокгольма!
Бунин даже вздохнул.
Он поднялся, отправился домой. Он все понял. И удивительно: не испытал особой радости.
Лишь чувство сожаления: не досмотрел, как дальше будет играть Киса. И еще — явственное ощущение нереальности всего происходящего, словно сейчас ему скажут: извините, это ошибка. Премия не вам, а Горькому. Тоже известный писатель.
Из-за поворота открылся его дом. Всегда в эту пору тихий и полутемный, затерянный среди пустынных оливковых садов, покрывающих крутые скаты Граса, сейчас дом светится всеми окнами…
— Вот оно! — произнес вслух Бунин. — Вот как это бывает — всемирное признание.
Кругом царил мрак. Галина не увидела, лишь по дрогнувшему голосу спутника поняла: он плачет.
* * *
Как из-под земли вырастают фотографы, приходят с цветами и шампанским соседи, бесконечно трещит телефон, на стол сыпятся телеграммы — со всех концов мира («кроме Советского Союза», — с горечью позже отметит юбиляр), и журналисты, журналисты. Десятки вопросов:
