Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ровно в девять вечера раздвинулся тяжелый занавес и за стол президиума уселись Маклаков, Куприн (Киса сидела в зале), Зайцев, Алданов, Осоргин, Ходасевич, профессор Кульман — декан русского историко-филологического факультета, автор первой книги о Бунине (вышла на французском языке в апреле 1928 года).
В центральной ложе, рядом с Верой Николаевной, занял место митрополит Евлогий и граф В.Н. Коковцев.
Нет только героя дня. Зал в напряженном ожидании. Все неотрывно смотрят в сторону правой кулисы, откуда Бунин должен явиться публике.
И вот он выходит — высокий, стройный, в прекрасном фраке, улыбающийся и с особой грацией раскланивающийся с публикой.
И далее… Вот что писали «Последние новости» от 27 ноября:
Появление И. А. Бунина было встречено продолжительной овацией. Весь зал встал и долгими аплодисментами приветствовал лауреата. Он сел справа от председателя и сейчас же хор Н.П. Афонского исполнил «Славу» в аранжировке Н.Н. Кедрова.
Первую большую речь произнес В. А. Маклаков, подчеркнув значение успеха И. А. Бунина для русской эмиграции. Затем Н. К. Кульман огласил бесконечный список приветствий, полученных комитетом и самим Буниным. Писем и телеграмм было получено свыше 800. (В том числе от старых друзей — Шаляпина, Рахманинова, Гречанинова, но ни одной из СССР.)
Профессор Оман произнес на французском языке приветственную речь от французских друзей России.
Известный профессор Ж. Таро приветствовал Бунина от имени французских писателей, указав на большое влияние русской литературы на французскую. Б. К. Зайцев говорил о творчестве Бунина.
В концертном отделении с большим успехом выступали Ирина Энери, Ж. Турель, М. Гонич и А. Мозжухин.
За поздним временем И. А. Бунин не читал обещанного рассказа, извинившись в шутливой форме перед публикой, и затем благодарил собравшихся. Новой овацией по адресу виновника торжества чествование закончилось.
* * *
Всеобщее ликование продолжалось, летели вверх пробки шампанского, звучали тосты, тосты, тосты… Монастырская и нищенская жизнь в Грасе сменилась бесконечным праздником. Получив кредит от банка, Бунин сыпал налево и направо деньгами: откликался на всякую просьбу о помощи, как всегда излишне щедрыми были «пурбуары», давал на какие-то благотворительные цели.
Прямо в номер «Мажестика» явилась театрализованная группа просителей, одетых в черкески и при бутафорских (а может, и настоящих?) кинжалах. Самый старший, высоченный, с пуком усов на верхней губе, сделал шаг вперед и гаркнул:
— На восстановление царского престола в России!
Представление Бунину понравилось, и он дал сто франков.
Процессия, напоминавшая шествие драбантов из «Лоэнгрина», печатая по коврам шаг, красиво удалилась.
Другой раз, когда дверь в номер была закрыта, раздался такой громовой стук, что Бунин счел нужным спросить:
— Что нужно?
— Отворите, господин Бунин. Важнейший разговор!
— Я никого не принимаю и лежу в постели, ибо нездоров.
— Не стесняйтесь, мы не дамы.
Бунин приоткрыл дверь, увидал вполне пропитые уголовные морды своих соотечественников.
— В чем дело?
Главный уголовник держал под полой драного пальто что-то тяжелое. У Бунина мурашки пробежали по спине: он разглядел, что бандюга прячет топор.
Стал лихорадочно соображать: что делать?
Тем временем, икнув, визитер прохрипел:
— Дело в национальной гордости! Вот эту ценность, — он приоткрыл полу пальто, — вы должны приобрести, чтобы она не попала в руки кремлевских палачей.
— Что за ценность?
— Топор их императорского величества Петра Алексеевича. Его личная собственность с государственным сертификатом и приложением печати.
Бунин расхохотался:
— Понял! Это тот самый топор, которым Петр прорубил окно в Европу!
Насмеявшись вдосталь, добавил:
— Топор этот куплю в паре с чучелом Соловья-разбойника, которого прихлопнул Илья Муромец. А на опохмелку возьмите вот это…
Зажав в кулаке десятифранковую бумажку, визитеры удалились.
Далее — еще забавней. Газета «Нувель литерер» напечатала заметку, в которой говорилось о неслыханном благородстве: Бунин, дескать, заявил о своем решении разделить премию с Мережковским.
Бунин долго потешался над заметкой, но Галя дала вдруг трезвый совет:
— Почему бы, Иван Алексеевич, вам не сделать визит вежливости Мережковским?
— Согласен, короли должны быть великодушны.
И вот на следующее утро лауреат отправился к Мережковским. Далее воспроизвожу рассказ самого Бунина:
Пошел… (тут крепких три слова). Подхожу к дому, — нет мужества войти. Ведь я знаю, как Мережковский и Зина всю жизнь меня ненавидели. А ведь они люди страшные: еще могут на меня какую-нибудь хворь наслать со всей их чертовщиной… Полчаса вокруг дома ходил на ветру. Наконец, позвонил. Встретила меня Гиппиус. Лорнетка, прищуренные глаза, голос капризной кокетки:
— Что это вы, Иван Алексеевич, снизошли к нам с ваших олимпийских высот?
А я сдерживаюсь и так спокойно говорю:
— Никаких высот, Зинаида Николаевна, нет. Просто пришел вас и Дмитрия Сергеевича проведать.
Но она продолжала в том же тоне, пока я не попросил ее перестать. Тут вышел Мережковский, сунул на ходу руку и шмыгнул в угол, мрачнее тучи… Еле высидел положенные 30 минут и ушел. Выходит так, что я виноват: почему дали Нобелевскую премию мне, а не Мережковскому?
И с внезапным ожесточением:
— Больше никогда в этом доме ноги моей не будет!
Несколько дней спустя зашел Б.К. Зайцев. Бунин и ему рассказал о своем визите к Мережковскому. Борис Константинович, — узкое византийское лицо, тонкие, бескровные губы, — не улыбаясь:
— Мережковский у меня был. Вошел в комнату, оглянулся и, глухим голосом из подземелья, сказал: «Вам хорошо. Вы уже на дне. А мы только опускаемся!»
Вскоре Дмитрий Сергеевич продолжит свои подвиги, отправится к Муссолини в Рим…
3
Третьего декабря в 18 часов 15 минут с вокзала Гар дю Нор нобелевский лауреат отбыл в Стокгольм. Кроме Веры Николаевны (уже в манто от Солдатского!) и Цвибака после долгих сомнений Бунин взял Галю. (Как выяснилось, на свою голову!)
За окном мелькали таинственные огоньки полустанков.
В Гамбурге Бунин провел почти день. Крепкие парни в красивой черной форме, украшенной нарукавными свастиками, сновали по улицам.
Зашли в ресторан.
Ознакомившись с меню, Бунин сделал кислую мину:
— Хуже не бывает. Малая фашистам честь, коли нечего есть. Впрочем, что ждать от социалистов, даже если они «национальные».
На переднем стекле у таксиста, который повез Бунина, красовался портрет Гитлера.
— Какое выразительное лицо у фюрера! — причмокнул Цвибак. — Мог бы стать популярным артистом кино.
— Вероятней, комиком в оперетте! — уточнил Бунин.
Гитлер любил произносить речи. В каждой из них он клялся в преданности делу мира и ненависти к евреям.
Потом ехали через Пруссию, припорошенную грязным снежным ковром под серым низким небом. Вдоль железнодорожного полотна стояли дети и тянули ручонки в гитлеровском салюте. Старшим из них будет суждено навеки остаться в земле Сталинграда или замерзнуть в подмосковных лесах.
Едва пересели на шведский паром, как сразу окунулись в другой мир: улыбки, смех, на лицах радость и довольство.
Наиболее шустрые журналисты встретили Бунина уже на пограничной станции. Один за другим сыпались вопросы, Бунин находчиво отвечал, его шутки вызывали улыбки интервьюеров.
По мере приближения к Стокгольму журналистская рать возрастала. Утомленный Бунин доверил отвечать на вопросы Цвибаку. Журналистов интересовало, кто представит Бунина королю. По традиции это делает посол той страны, откуда родом лауреат. Но посол был советский — Коллонтай.
Далее слово самому Цвибаку: «Я и сказал по адресу этой дипломатки что-то очень нелюбезное. В утренних стокгольмских газетах это превратилось в своего рода политическую сенсацию, и Коллонтай заявила, что она на торжество раздачи премий вообще не явится».
Выходкой Цвибака Бунин был раздосадован, но дело было уже не поправить.
В Стокгольм пыхтящий, сияющий медью и темным лаком паровоз прибыл на рассвете. Толпа с цветами, яркие «юпитеры» киношников, вспышки магния фотографов, новые вопросы неугомонных журналистов, серебряный поднос с хлебом-солью на вышитом полотенце — от соотечественников.
Карусель вновь завертелась.
Через час Бунин наблюдал из дворца Г.Л. Нобеля узкий канал, похожий на петербургский, с темной, свинцовой водой, тяжелую громаду королевского дворца, чуть прибеленную снегом.
Бунину и его «команде» отвели три громадных, похожих на залы комнаты: великолепная мебель, большие картины в золоченых рамах, цветы, цветы.
