Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошу прощения у Сталина, Муссолини и Гитлера. Но для организации масс и господства над ними Аттила, Магомет, Чингисхан и Тамерлан сделали больше, чем они. В те времена не знали ячеек, профсоюзов и корпораций. Орда вполне устраивала. Люди не пытались маскировать насилие. Они были властью и не хотели быть ничем другим. Это и был тот динамизм, который направлялся против статических жизненных условий народов, веривших в право.
У Ф.И. Шаляпина
В Монте-Карло в этом году сезон был особенно блестящим. Но ярче всех сияла звезда Шаляпина. Артист помолодел и загорел. С юношеским пылом он произносит целый монолог, когда речь заходит о его съемках для экрана:
Откровенно говоря, я не большой охотник сидеть в студиях и сниматься. Быть может, мой взгляд ошибочен, но всякое искусство, где применяется машина, для меня источник смутного беспокойства. Пою ли я перед микрофоном на радио или перед аппаратом для граммофона, одно присутствие механического устройства приводит меня в уныние и вызывает огромную робость. Я все боюсь, не слишком ли громко пел, не надоем ли слушателям…
Как никакая техника не может заменить кисти художника, так и самое совершенное синема не сможет заменить живой театр, где все является продуктом живой жизни, а не механической! Как робот никогда не сможет заменить человека.
Какие у меня планы? Еду теперь в турне по Европе после гастролей в Монте-Карло. Сначала по Германии, Австрии и Чехословакии. На днях меня настойчиво уговаривали совершить поездку с гастролями по Японии, Китаю и другим странам Дальнего Востока.
БЕСЕДА С МУССОЛИНИ: «Я ХОЧУ МИРА!»
— Я хочу мира и нуждаюсь в мире! — заявил диктатор. — Я не оптимист, но не вижу опасности немедленной войны. Фактически никто войны не хочет. Приятно отметить, что улучшились отношения между Италией и Францией. Но мир не вечен и не может быть вечным…
ВОЕННЫЙ БЮДЖЕТ ГЕРМАНИИ
«Эко де Пари» анализирует новый военный бюджет Германии на 1934–1935 годы. Он больше предыдущего на 220 миллионов марок и теперь достигнет 894323 миллионов.
ПИСЬМО КНУТУ ГАМСУНУ
Милостивый государь, господин Кнут!
…Присядем под сенью ваших всемирных лавров и выясним наши отношения. Вы перешли в лагерь расистов… и, может быть, даже стали ударником с бляхой посередине.
Посылать вам по этому поводу поздравления по телеграфу мы, конечно, не станем, но спросить себя спросим: Из-за чего мы копья ломали? Или, как говорит Зощенко, за что боролись?!
Что мы потеряли Серафимовича, которому верили на слово, что он беллетрист и страдалец за идею в художественной форме, на это мы согласны.
Что мы потеряли Максима Горького, который нас променял на Беломорский канал, на это мы тоже согласны.
Бог с ним! Пусть, в конце концов, впадает в море, и даже не возвращается.
Но потерять такого замечательного писателя, который смущал нас на заре нашей юности, как вы, господин Гамсун, на это мы ни в коем случае не согласны.
И с чувством обиды, которым заменяется в эмиграции чувство бляхи, мы вас спрашиваем:
За что страдали, за что боролись?
На кой черт мы стояли в очереди в уездных наших библиотеках и прямо выхватывали, друг у друга вырывали ваши замусоленные от употребления, но зато вполне загадочные по смыслу и по содержанию книжки, как, например, прославленная «Виктория» или общеизвестный «Пан»?
…Во имя чего надрывались и до потери сознания отбивали ладоши и хлопали Станиславскому и Качалову во всех четырех актах и антрактах вашей знаменитой пьесы «У врат царства», невзирая на борьбу с самодержавием и прочие неудобства?!
Зачем? Почему? Во имя чего?
Чтоб под конец жизни, вашей и нашей, вы нам испортили конец?
Чтоб одной бляхой погубили всю нашу молодость и библиотеку…
Эх, господин Кнут, господин Кнут! Прощайте навсегда.
ДОН-АМИНАДО
2
Прав был Муссолини: вечного мира не бывает.
Умирать в окопах или от бомбежек никто не хочет, но словно нечто дьявольское заставляет миллионы людей готовить очередную массовую бойню: ученые еще более совершенствуют орудия убийства, чтобы одной, скажем, бомбой можно было прихлопнуть несколько тысяч — а еще лучше миллионов! — детей, женщин, мужчин; геологи исследуют недра, чтобы на этом месте, где они найдут ценные руды или нефть, вскоре возникла их добыча — опять же для пользы будущей войны; строители, сами ютясь в бараках, воздвигнут просторные и светлые цеха, где будут изготовлять— такие же простые работяги, как сами строители — те самые, усовершенствованные учеными бомбы, танки, подводные лодки.
И когда одной из стран покажется, что она наделала больше других этих бомб, танков и подводных лодок, тогда по приказу главного начальника этого государства все это будет приведено в действие. Полководцы, верные обычаю не считать людские потери, будут посылать на заведомую гибель армии. Народ, оставшийся в тылу «ковать победу», будет подыхать с голоду, жены и матери будут голосить, получая с «передовой» траурные извещения с обязательной атрибутикой — «геройски погиб».
Когда это взаимное убийство, наконец, закончится, то главного начальника, которого бы надо судить как безумного и кровожадного преступника, возведут в ранг едва ли не равный самому Богу.
* * *
На берегах Рейна мальчишки с удовольствием выкидывали вверх ручонки и пели вслед за отцами: «Германия, Германия превыше всего!»
Много веселых и задорных песен распевали на других берегах:
Ярко-красными огнямиНам сияет новый час,Слово Сталина меж нами,Воля Сталина средь нас!
Детишки самого нежного возраста пищали тоже нечто наивно-агрессивное:
Возьмем винтовки новые,На них — флажки,И с песнями в стрелковыеПойдем кружки!
Все и повсюду пели, подпевали, насвистывали… В воздухе веяло грозой.
РОЗОВЫЙ ЗАКАТ
1
Над Буниным гроза тоже разразилась, причем самым неожиданным образом.
Галина Кузнецова давно томилась в Грасе. Ее угнетала однообразная жизнь, пустые провинциальные будни, двусмысленность собственного положения. Когда-то у нее был муж, страстно ее любивший. Был пусть скудный, но свой быт, своя семья.
Но все круто изменилось августовским днем 1926 года…
* * *
Словно разморенная беспощадным южным солнцем, желто-зеленая волна лениво стелилась на золотой прибрежный песок и с тихим шорохом сползала обратно, оставляя после себя темную полосу. Небосвод пламенел багровым закатом, обещая душный вечер.
Поджарый, крепкого сложения человек в полосатых шортах на узких бедрах быстро вошел в воду, поднырнул под набегавшую волну и долго не появлялся на поверхности.
Его голова мелькнула далеко, в саженях пятнадцати от берега. Красиво вытянув тело, взбурливая воду ногами, он широкими гребками уплывал все дальше и дальше. Он плыл по солнечной дорожке, словно торопясь слиться с опускавшимся к горизонту гигантским диском светила.
Вдосталь наплававшись, он вылез на берег, слегка пошатываясь от приятной усталости и оставляя узкими пятками глубокие следы, тут же наполнявшиеся водой, направился вдоль полосы прибоя.
— Иван Алексеевич, Иван Алексеевич!
Размахивая руками, жизнерадостно улыбаясь, к Бунину спешили тщедушный человечек с какой-то дамой. Когда они приблизились, он узнал историка литературы и пушкиниста Модеста Гофмана. Рядом с ним стояла миловидная, чуть полноватая молодая женщина, невысокого роста, но сложения все же приятного. Весь вид ее выражал особого рода покорность, податливость, что всегда ценится мужчинами.
После горячих приветствий Гофман жизнерадостно произнес:
— Мне сказали, что вы приехали в Жун-ле-Пэн и остановились в «Русском доме». Вот мы с Галиной Николаевной, моей соседкой по отелю, большой поклонницей вашего таланта, поспешили к вам, Иван Алексеевич, в гости. А Вера Николаевна сказала, что вы не утерпели, побежали купаться на этот пляж. Мы за вами… Но, доложу вам, вы плаваете как заправский спортсмен!
Вдруг спохватившись, он оглянулся на свою спутницу:
— Позвольте представить — Галина Николаевна Кузнецова, поэтесса.
Она так ласково, так зазывно взглянула своими большими глазами на Бунина, что у того в сладком предчувствии похолодело в груди. Он молча смотрел на нее, подыскивая какую-нибудь приличную моменту фразу, желая сказать что-нибудь естественное, не банальное, но слова шли на память все какие-то убогие, вычурные.
