Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я - Павел Фокин

…Углубиться в роль, вжиться в изображаемое лицо, изучить все детали его душевного, бытового, исторического облика (когда опера касалась истории) – словом, создать живой драматический призрак было глубочайшей потребностью Шаляпина-певца.

…Помню, я не раз вызывал его на разговор об искусстве, о „тайне“ его музыкального и драматического исполнения, и говорил он охотно о том, как учился у Усатова и сам учился, слушая только что появившиеся граммофонные пластинки с Мазини, кумиром его, и как во время гастролей Мазини по русской провинции следовал за ним, переезжая „зайцем“ из города в город, чтобы слушать за кулисами его изумительную теноровую кантилену. Впоследствии у Мамонтова он пел с Мазини и дружил с ним (уже в Италии заставляя Мазини часами напевать, аккомпанируя себе на гитаре).

Басы обыкновенно злоупотребляют своими fortissimo на верхах и гибкостью вокализации не отличаются. Шаляпин приучил себя петь басом, как поет тенор, у него теноровый смычок на басовых струнах… Так объяснял сам Шаляпин. Лишь много позже, углубившись в искусство пения после знакомства со многими певцами, я понял, насколько верно охарактеризовал Федор Иванович еще в начале пути свое умение управлять голосом.

Об игре, о сценической „дисциплине духа“ он рассказывал меньше, как будто даже не совсем понимал, почему она производит такое впечатление… Говорил, что надо забывать о себе, играя, но никогда не упускать себя из виду, и еще – что нужно влюбиться в воплощаемое лицо, отдаться ему „со всеми потрохами“» (С. Маковский. Портреты современников).

Федор Шаляпин

«Шаляпин, как человек, наделенный огромным художественным чутьем, не мог примириться с банальными, шаблонными приемами в театрально-декорационном искусстве. Он резко выражал свое неудовольствие по поводу тех или иных плохих декораций, костюмов и пр. Его замечания были обычно вполне справедливы, но многие трактовали их как самодурство, капризы, прихоти, осуждая „избалованного успехом“ артиста.

…Придирчивость Шаляпина к разным мелочам, его не удовлетворяющим, объясняется тем, что он, как истинный артист, придавал значение каждой детали, каждому оттенку в исполнении. Всякая мелочь должна была быть „на месте“, все должно было отвечать высоким требованиях художественности» (А. Головин. Встречи и впечатления).

«Шаляпин был всегда весел и остроумно передразнивал певцов русских и итальянских, изображая их движения, походку по сцене. Он совершенно точно подражал их пению. Эта тонкая карикатура была смешна.

Своей подвижностью, избытком энергии, множеством переживания – веселье, кутежи, ссоры – он так себя утомлял, что потом засыпал на двадцать часов и разбудить его не было возможности. Особенностью его было также, что он мог постоянно есть. Он был богатырского сложения.

Я не видел Шаляпина, чтобы он когда-либо читал или учил роль. И все же – он все знал и никто так серьезно не относился к исполнению и музыке, как он. В этом была для меня какая-то неразгаданнная тайна» (К. Коровин. Шаляпин. Встречи и совместная жизнь).

«Гастроли Шаляпина доставляли массу неприятностей блюстителям порядка. В ночь накануне продажи билетов в Большой вокруг величественного здания собиралась толпа чающих билетов. Но до окончания спектакля к дверям не подпускали. Поэтому вокруг театра шло невиданное массовое гулянье, а когда рассеивались последние зрители, толпа весело и могуче бросалась занимать очередь. Как правило, для наведения порядка во мгле полуночи появлялся на коне сам помощник градоначальника Модль. Позднее в очередь становились уже за несколько суток, добровольцы составляли списки, для проверки которых требовалось лично и неукоснительно являться по нескольку раз в день. Назначались контрольные комиссии для проверки количества поступающих в кассу билетов – продавать их разрешалось по два на человека, а так как значительная их часть оказывалась заранее расписанной, то мы орали, стучали ногами, уличали чиновников из администрации, скандалили вовсю. В очереди шли самые неистовые споры о театре, о любимых актерах» (П. Марков. Книга воспоминаний).

«Шаляпин, певец, чей голос, льющийся словно из неиссякаемого источника, заполнял пространство, не имея, казалось, границ, ибо шел в его горло из таинственного космоса, своим искусством доказывал мне божественное происхождение человека и божественную иерархию человечества. Каждое слово, образованное им из гласных и согласных звуков и донесенное его голосом, было подобно новому акту творения: бесконечно богатое нюансами и в совершенстве истинное, более истинное, чем любая действительность. Также и жесты его прекрасной мощной фигуры – он был на голову выше всех остальных на сцене – были реальнее повседневной действительности; таким же могучим языком разговаривали его руки, преображавшиеся в каждой новой роли. Благодаря ему перед нами открывалась жизнь во всей своей великой тайне. Больше я не задавала вопросов о смысле жизни: я ощутила его. Шаляпин стал для меня мерилом истины и величия искусства» (М. Сабашникова. Зеленая змея).

ШАНЯВСКИЙ Альфонс Леонович

Генерал, золотопромышленник, общественный деятель, меценат. Учредитель Народного университета в Москве.

«Альфонс Леонович Шанявский был поляк по происхождению. При Николае I он, как круглый сирота, попал в число тех польских мальчиков, которые были размещены русским правительством по различным учебным заведениям внутренней России. Шанявскому довелось попасть в кадетский корпус в г. Орле. Россия оказалась для юного Шанявского не мачехой, а истинной матерью, и сам Шанявский полюбил ее настоящей любовью. В корпусе все были расположены к миловидному, добронравному и чрезвычайно способному воспитаннику. Он окончил курс с отличием и был отправлен в Петербург для довершения образования. Там он поступил в академию военного генерального штаба, где также обратил на себя внимание своими блестящими способностями. Он заканчивал курс в знаменательный момент. Начинались шестидесятые годы XIX столетия. Наступала эпоха реформ. И после долгого оцепенения за время николаевской реакции словно электрическая искра пробежала по мыслящей России. …Две черты представляются мне наиболее характерными для начавшегося тогда умственного движения. Это, во-первых, вера в науку как в великую социальную силу, как в могучую двигательную пружину общественного прогресса; и во-вторых – глубокое убеждение в том, что истинный и прочный прогресс возможен только на почве свободной общественной самодеятельности.