Принцесса из рода Борджиа - Мишель Зевако

— Господи, сударь, вы говорите так, как будто вас собираются атаковать!

— Атаковать, моя дорогая Югетта?! Я думаю, что через полчаса от вашей гостиницы камня на камне не останется. В который раз я являюсь для вас причиной разрушений! Клянусь, больше этого не повторится!

— Что вы говорите! — воскликнула Югетта в отчаянии.

— Каким бы целебным средством ни смазали меня ваши прекрасные ручки, пользы оно бы все равно не принесло. Успокойтесь, Югетта, все мы смертны… Кроме того, я и не рассчитывал на счастье умереть в этой милой гостинице, где прошли самые светлые минуты моей жизни.

Югетта застонала, села на табурет и заплакала, прикрыв лицо передником. Разговаривая сначала с Кроассом, а потом с Югеттой, Пардальян ходил туда-сюда, перетаскивал столы и скамейки и укреплял ими баррикаду, которую возводил по всем правилам военного искусства. Закончив, он отступил назад, чтобы оценить свое произведение, и, подмигнув, произнес:

— Прекрасно. Думаю, укрывшись за такой крепостной стеной, я смогу еще наделать хлопот господам — любителям мессы. Послушайте, Югетта, я всегда говорил, что в день, когда отправлюсь в мир иной, обеспечу себе королевский эскорт. Посмотрите на эти бойницы, на эти амбразуры, на эти… Эге! — прошептал он, оборачиваясь к хозяйке, — да она плачет! Я и не подумал, что моя смерть так расстроит ее… Какой я идиот, что сказал ей все это! Югетта! Югетта! Дорогая моя Югетта, вы же понимаете, что я преувеличиваю.

Но Югетта, все еще пряча лицо под фартуком, безнадежно покачала головой.

— Да ведь им, — удрученно продолжал Пардальян, — понадобится около часа, чтобы разрушить мои укрепления. За этот час мы попробуем отступить, мы найдем способ, черт меня подери!

Пардальян прекрасно знал, что никакой возможности бежать не было. Все выходы, даже из коридора, огибающего кухню, вели на улицу Сен-Дени.

А на улице Сен-Дени было полно вооруженных людей. Звяканье пик достигало его ушей. Оттуда же доносились злобные вопли толпы.

Пардальян взял хозяйку за руки и заставил ее встать. Фартук упал и открыл прекрасное лицо, бледное от горя и залитое слезами.

— Ну-ка, — проговорил шевалье, — нужно найти местечко, где вы могли бы спрятаться, пока я буду давать отпор этим негодяям. Думаю, что не скажу вам ничего нового, Югетта, если сообщу, что путей для бегства у нас очень мало.

— Их попросту нет! — прошептала Югетта.

— Вы, конечно, понимаете, что вам нужно спрятаться… в подвал, например. Им нужен только я, и, схватив меня…

Югетта вздрогнула.

— Схватив меня, они не станут обыскивать дом. Идите, дорогая моя, идите. Эта зловещая тишина на улице не предвещает ничего хорошего.

— Вас схватят, — прошептала Югетта, — вы умрете, а что же станет со мной?

Она приникла к груди шевалье своим очаровательным личиком, на котором читалась любовь.

На улице стояла тишина, напомнившая Пардальяну затишье во время грозы, которая смолкла на мгновение, чтобы собраться с новыми силами. Вдруг это безмолвие нарушил властный голос:

— Сюда эти балки! Аркебузиры, в две шеренги! Оружие к бою готовь! Здесь — алебарды! Сюда, лучники! Готовьсь!

— Пардальян, — очень нежно сказала Югетта, — позвольте мне умереть с вами, если я не могла с вами жить. Все эти годы мое бедное сердце хранит ваш образ и воспоминание о вас. Я не надеялась стать вашей возлюбленной. Я знала, что все ваши мысли — о другой. Я знала также, что в вашем сердце столько нежности, что даже смерть над ним не властна. Я знала, что вы обожаете Лоизу мертвой так же, как любили ее живой. О нет, я ни на что не надеялась… Вы часто бывали здесь, и мне было достаточно видеть вас. Ваши беседы со мной — это частицы моего скромного счастья, они так отогревали мне душу! Когда вас здесь не было, я ждала. Сколько часов провела я на этом крыльце, надеясь на ваше возвращение! Ведь я знала — как бы далеко вас ни занесло ваше отчаяние, любовь или ненависть, как бы долго вы ни отсутствовали, однажды я увижу, как вы спешиваетесь у этого крыльца и улыбаетесь своей доброй улыбкой, в которой есть все, что вы можете дать мне. Я говорила себе:

«Он думает о своей хозяюшке. Он знает, что всегда найдет здесь поддержку и утешение».

И я жила с этими нежными мыслями. В них не было ни надежды, ни боли, и лишь где-то в глубине души я чувствовала радость от сознания того, что ни одна женщина в мире не сумеет так, как я, оплакивать вместе с вами смерть Лоизы и быть счастливой от одной вашей улыбки…

Снаружи все тот же резкий голос продолжал отдавать приказы, готовя людей к решительному приступу.

Пардальян, бледный, весь обратился в слух, но он слушал не этого человека, который собирался убить его, а женщину, чей голос дрожал от сдерживаемых слез. Она в первый раз признавалась ему в любви, о которой он знал уже многие годы!

Югетта же слушала только свое сердце, свое, как она говорила, бедное сердце. Наконец-то она осмелилась обнаружить свое чувство и высказать вслух все то, что так долго произносила про себя.

— Внимание! Двадцать человек сюда, чтобы толкать балки! Стрелять по окнам, если они откроют их!

— Понимаете, Пардальян, ваша жизнь — это моя жизнь. Если бы речь шла о каком-нибудь преступлении, за которое вы поплатились бы свободой, я была бы спокойна, поскольку у меня хватило бы решимости извлечь вас из тюрьмы. Зная, что вы живы, хотя и в заключении, — а вам ведь уже случалось побывать в Бастилии — я бы тоже жила. Я бы сказала себе:

«Он, конечно, выйдет оттуда. Если он не найдет способа, я найду его!»

— Югетта, дорогая моя Югетта, но сейчас я нахожусь в таком же положении!

— Нет, нет… Вы умрете, Пардальян! Ваш вид и ваши действия говорят мне, что вы готовы погибнуть!

— Я готов защищаться, только и всего. Черт побери, неужто вы думаете, мне так приятно вновь оказаться в Бастилии?

— Нет, Пардальян. Но из Бастилии выходят, а из могилы — никогда.

— Хм, из Бастилии выходят… Не всегда, дорогая моя!

— О! Но, значит, это так серьезно, то, что вы сделали?

— Совсем не серьезно. Мне кажется, я вам уже говорил, что не сделал ровным счетом ничего. Я только помешал сделать. Но, должен вам признаться, что восемь или десять месяцев тюрьмы, которые я заслужил, пугают меня, и сдаваться я не собираюсь.

Вид у Пардальяна, когда он говорил о восьми или десяти месяцах тюрьмы, был величественный. Глаза сверкали гневом, а на губах играла улыбка, которую хозяйка весьма точно окрестила «доброй», — улыбка нежной жалости, так редко освещавшая его лицо.

— Сдаваться вы не собираетесь… — повторила Югетта, — значит, вы собираетесь умереть. Пардальян, позвольте мне умереть вместе с вами. Подумайте, что вы мне предлагаете. Я спрячусь в подвале, а эти бандиты будут атаковать вас. Я буду слышать звуки борьбы, до меня донесется победный клич того, кто сразит вас… И вы думаете, что я стану спокойно ждать, пока все закончится?! О, Пардальян, неужели вы не понимаете меня? Неужели вы никогда меня не понимали? Я говорю вам, что, если вы умрете, мне нечего будет делать в этом мире. Позвольте мне договорить… Я — ничто для вас, а вы для меня — все. Я бы предала память госпожи Лоизы и опозорила бы саму себя, сказав, что люблю вас. Представьте, что я ваша сестра и у меня, потерявшей все, остались только вы… нет, лучше представьте, что я ваша мать. Это слово старит меня, не правда ли? Но я уже не первой молодости… Мать! Да-да, так оно и есть!