Фехтовальщица (СИ) - Смородина Татьяна

— Ты что, читать, что ли учена? — спросила, удивленно наблюдая ее действия, кухарка.

— Учена.

— Во! Люс хочешь поднять?

— Хочу.

— Напрасная забота, Люс грудью слаба, помрет не сегодня, так завтра, а ты только жалованье на снадобья изведешь. Тебе бы самой вещички прикупить потеплей. На Рождество, чую, еще сильней похолодает, глядишь, и снег пойдет.

— Люс нужно в дом перевести. Тут теплее, и отдых ей нужен.

— Эк, удумала! Кто ж ее переведет? Мишо не пойдет на это.

— Я с ним поговорю.

— Поговори, раз ум потеряла.

Мишо, когда Женька пришла к нему, парил ноги в медном тазу. Услышав ее просьбу, он сначала наотрез отказался делать что-либо для больной прачки, тогда фехтовальщица решила зайти с другой стороны и сыграть на его набожности, — она напомнила, что он все-таки хозяин и должен беречь, вверенных ему Богом, работников.

— А иначе, зачем ходить каждое воскресенье в церковь, сударь? Что вы скажете Создателю в тот день, когда вам придется встретиться с ним наедине?

Мишо хмуро посопел мясистым носом, однако все-таки смягчился и позвал Клемана. Тот с неохотой, но подчинился. Он был явно недоволен тем, что его принудили проявить заботу о тех, о ком проявлять заботу здесь не приходило в голову. Еще больше раздражало будущего наследника то, что в дела прачечной вмешивается какая-то работница.

— Вы поступаете опрометчиво, отец, — из полуприкрытой двери услышала фехтовальщица.

— Помолчи, ты поймешь меня тогда, когда сам станешь больным и старым.

Люс получила неделю отдыха, более сытное питание и место в утюжильной, где жила Марсена. Амлотте было велено давать ей целебное питье в течение дня. Кухарка поворчала, но помочь не отказывалась, зато, переселяясь на место Люс, последними словами бранилась Марсена.

— Это ж надо, а! На ярмарке такую комедь и под Рождество не увидишь!

Наблюдая эти неожиданные перемены, Тибо и Пакетта от души хохотали. События, развернувшиеся вокруг Люс, у обеих ничего не затрагивали: у одной — ума, у другой — сердца.

Беранжера вместе с Бригиттой помогли больной подруге устроиться в утюжильной, а потом собрались вместе со всеми внизу погреться у жаровни. Марсена продолжала ругаться, а Бригитта смеялась.

— Вот-вот, попробуй наши квартиры, чернявая! Зад-то поморозишь теперь!

— Ничего, ее скоренько наш Жиль в сарайчике обогреет! — сказала Амели.

— Заткнитесь, дуры! — рявкала Марсена и зло дымила трубкой. — Я вон лучше штаны вздену, как эта ваша Жанна Пчела, чтоб ей пропасть!

Теперь смеялись все. Фехтовальщице тоже стало весело. Усталость, накопленная за несколько дней стирки, ушла в хлопоты уходящего дня, и девушке стало казаться, что теперь она вполне может повернуть свой сюжет в мирную сторону. Ход ее корабля начал выравниваться, штурвал слушался рулевого, и у нее появилось законное чувство власти над океаном, однако она еще не понимала, что это была власть только над кораблем.

К вечеру прачки ушли в «Дикую пчелку», а Женька, сославшись на желание поспать, поднялась к себе.

— Вот-вот, поспи. Завтра за себя и за Люс работать будешь, — усмехнулась Марсена

Фехтовальщица убрала с ларя тюфяк, разложила на нем бумагу, приготовила перо и начала писать: «Я с детства любила свободу, шпагу и справедливость. Мой отец научил меня поединку, а мать добру. Однажды я покинула дом и отправилась искать всему этому применение». Девушка старалась писать аккуратно, чтобы не запачкать пальцев. Чернила плохо отмывались, и это невозможно было скрыть в прачечной. Аккуратной ей нужно было быть и в содержании. О себе она не беспокоилась, но хорошо понимала, что некоторые имена и события в этом повествовании упоминаться пока не должны.

Муки творчества

Следующая неделя началась, как обычно, с гортанного крика Беранжеры, поднимающей прачек к работе и продолжился той же чередой тяжелых отупляющих будней. Трудно было не только писать что-то, но даже думать, однако фехтовальщица не сдавалась и настойчиво двигала свой литературный замысел вперед, как ту тележку с бельем, которую толкала вместе с прачками не один раз на дню. Она даже стала просыпаться раньше, чтобы успеть написать еще одну главу при дневном свете. Вскоре ее настойчивость была вознаграждена, — фехтовальщице, сам того не ведая, помог Мишо. В пятницу он позвал ее к себе и спросил:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Амлотта сказала, что ты грамоте разумеешь. Это так?

— Так.

— Я поговорил с Клеманом. Он тебя на развоз поставит.

— А… Пакетта?

— Пакетта на стирку вернется. Иди к Анне. Она тебе одежу почище даст и другие башмаки. Завтра и поедешь. Клеман расскажет, что делать. За работу будешь в два раза больше получать и еще даровые. Ну что смотришь? Не рада, что ли?

— Я рада, но…

— Не согласна, что ль?

— Нет, я согласна.

Женька сама не знала, радоваться или нет, поднимаясь наверх по ступенькам чье-то сломанной судьбы, но неожиданное решение Мишо было на руку, так как возможностей работы над рукописью становилось больше. «В конце концов, я ведь здесь не навсегда, и Пакетта еще успеет вернуться на свое место».

— Теперь благодари и иди, работай, — сказал Мишо и протянул руку для поцелуя, но Женька только поклонилась. — Что, не хочешь?

— Можете меня уволить, сударь.

— Ну, это я всегда успею.

Перевод Женьки на развоз вызвал вторую гремящую волну известного шума в прачечной. Пакетта теперь не смеялась, а ревела, Бригитта хохотала, а Марсена опять, словно разбуженный вулкан, угрожающе пыхала трубкой.

— Ну, шельма! Ну, шельма!

В воскресенье Женьку посетил Лабрю. С ним был слуга, который тащил новый тюфяк, одеяло и теплый плащ.

— Это от господина де Санда, — пояснил он.

Мишо, узнав о благодеяниях, которыми балует его работницу какой-то парижский дворянин, недовольно подвигал бровями и предупредил:

— Смотри, не оступись, грамотная, а то, не ровен час, сама себя переумничаешь. На таких, как ты дворяне не женятся, а с пузом оставить могут. Погоди спешить, может, по себе еще жениха найдешь.

Женька тоже призадумалась, но о другом, — не совершает ли она ошибку, решив уехать с де Сандом? На пике этого сомнения девушка не выдержала и обратилась за советом к Лабрю.

— Вы решили правильно, вам опасно находиться в Париже, — поддержал ее врач.

— Но… я ведь еще замужем, сударь. Уехать с другим мужчиной это… это будет как-то не по-божески, что ли.

— Как будто все остальное, что вы делаете, по-божески, — мягко усмехнулся Лабрю. — Или… или вы просто все еще любите Генриха де Шале?

Женька хотела ответить, но почему-то не смогла. В носу неприятно защипало, а глаза повлажнели.

— Ну-ну, — привлек к себе девушку умный лекарь. — Я понял, понял, — сказал он, как кошку, поглаживая ее по согнувшейся спине.

— И… и у меня будет ребенок, Лабрю.

— Да-да, я уже догадался.

— Скажите об этом Даниэлю, пусть больше не приезжает.

— Сомневаюсь, что это его остановит.

Женька отстранилась от врача. Влага с ее глаз испарилась.

— Так или иначе, но я не могу уехать, пока не закончу «Записки» и… и еще я хочу заняться этой прачечной, — решительно сказала она.

— Хм, хорошо, только не передавайте ваше одеяло Люс и кому-либо еще из ваших прачек. Господин де Санд сказал, что позже всем пошлет по одеялу и тюфяку, — улыбнулся Лабрю, поцеловал девушке стертые на стирке руки и ушел.

Работа на развозе, за исключением того, что надо было толкать тележку, когда она застревала в грязи, была, конечно, легче, чем в прачечной, но только физически. Развозчица отвечала перед кастеляншами заказчиков за все огрехи, которые могли остаться при стирке; — оставшуюся грязь, повреждения и ошибки при раскладывании по корзинам. В ее положении фехтовальщице не нужны были скандалы, поэтому ей приходилось быть предельно дипломатичной в богатых особняках и строгой в прачечной. Из-за этого у нее сразу случилось пара конфликтов с Бригиттой, которой пришлось вернуть зашивать порванное кружево на сорочке, и с Пакеттой, которая потеряла навык стирки, долго будучи на развозе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})