Баязет - Валентин Пикуль

Рука юнкера, вздрагивая, лила вино из пузатого кувшина.

– Жаль, – сказал он, – очень жаль… Вы просто не смогли его уговорить. А в России это сделать будет гораздо труднее…

………………………………………………………………………………………

Вечером Карабанов, будучи вполпьяна, вернулся в Боржоми и здесь встретился с человеком, о котором никогда не забывал и которого считал чуть ли не главной причиною всех своих бедствий…

Князь Унгерн-Витгенштейн первым оправился от неожиданности и первым сделал шаг к примирению.

– А-а-а, вот и вы, Ка’абанов! – сказал он. – Очень ‘ад видеть вас… Тут гово’ят, что вы ходите в ге’оях? Может, вы научите и меня, как поско’ее стать из фазана шайтаном?

Карабанов ответил на поклон:

– Это очень просто, князь. Но для этого надо сначала перейти из гвардии в гарнизон.

Приемная наместника была залита светом газовых фонарей, сгорающий газ шипел и потрескивал. Михаил Николаевич взял Карабанова за локоть и подтолкнул его к выходу:

– Выйдем в парк, заодно и поговорим…

Прошло уже достаточно времени, как поручик обосновался во дворце великого князя. Но до сих пор он приглядывался к наместнику с любопытством, почти изучающим. Андрей много слышал, что Михаил Николаевич не любит Петербург, далек от царской семьи, зло высмеивает придворный этикет и нравы. Вчера он тоже, в разговоре о вновь прибывших «моншерах», отпустил по их адресу такое словечко, что даже Карабанов вынужден был покраснеть.

Все это делалось от души, по-солдатски прямолинейно; хвалилось и осуждалось многое наместником искренне. И только одного не понимал Карабанов – своего положения при наместнике. Но появление во дворце петербургских «моншеров», очевидно, должно было ускорить развязку, и Карабанов не ошибся в этом. Они спустились в парк. Наместник обмахивался фуражкой. Сорил из кармана шоколадными зернами, угощая дворцовых павлинов, противно кричащих от жадности. На берегу Куры зашел в сапогах в воду и постоял немного – зачем, Карабанов не понял, но, наверное, решил, просто так, от необычности положения.

– Не протекают, – сказал наместник, выходя на берег. – А то эти подлецы-сапожники – тяп-ляп и вышел корапь!..

Разговор – тот разговор, которого так страстно ожидал Карабанов, – начался с воспоминаний.

– Батюшка твой покойный, – сказал наместник, – был человек старого закала. Молод я был, зарвался однажды. При дамах, конечно. «А скажите, генерал, – говорю, – отчего у вас нос такой красный?» – «А потому, ваше высочество, – отвечает он мне, – что приходится на старости лет от каждого щенка получать щелчки по носу…»

– Неужели, ваше высочество? – ужаснулся Карабанов, вроде не смея верить, хотя этот анекдот был известен ему давно и передавался в его семействе шепотком, вестимо, только по-французски, с заменою слова «щенок» словом «вислоухий», что в общем одно и то же.

Карабанов сбоку посмотрел на ухо великого князя: оно было большое, раковина его была вырезана породой отчетливо, словно по дереву, и совсем не казалось вислоухим.

– Старик был прост! – сказал наместник. – А ты хитришь, братец, хитришь.

– Ваше высочество…

– Молчи! Сам знаю – просить стыдно. И не проси! Посуди, любезный: могу ли я тебя определить при себе, если у тебя остались следы еще в Петербурге…

Карабанов прижал руку к тому месту, где по всем правилам анатомии должно находиться сердце:

– Ваше высочество…

– Молчи! Мне прямая выгода иметь рядом тебя, а не одного из тех шаркунов, что прикатили сюда для пребывания в моей передней. Но… И ты не артачься, Карабанов, – вдруг нажал на него голосом наместник. – Выстоять один раз у барьера после Баязета не трудно. Понимаю – глупо. Сам осуждаю. Да что поделаешь, голубчик?.. Воинская честь всеми признается, но существо ее неуловимо. Никто не знает, что это за штука. Однако за нее расплачиваются!

Карабанов мерно вышагивал по дорожке, плечо к плечу рядом с наместником. А собственно, чего он хочет, что ему нужно в этом парке? С другой стороны, Андрей понимал, что наместник зла ему не желает. Но согласиться на дуэль, оттянутую на такой срок, Карабанов был уже не в силах: Баязет многое сломал в его душе из хрупких прежних построек.

– Моя честь, – медленно проговорил Андрей, – если она и была задета в Санкт-Петербурге, то, по-моему, я восстановил ее с избытком в Баязете!

– То Баязет, – небрежно отмахнулся наместник.

– Однако, ваше высочество, драться с князем я не стану. И на этот раз уже по иной причине. Теперь, стоит мне оказаться у барьера, и я убью его!

– Глупо, – возразил Михаил Николаевич. – Можно покончить все на аллокации или же разрядить пистолеты в воздух… Больше я ничего тебе посоветовать не могу. Прощай!

Наместник Кавказа его высочество и великий князь генерал-фельдцейхмейстер российской армии ничего больше не мог посоветовать Карабанову и повернулся ко дворцу, давая понять, что сопровождать его не обязательно.

И тогда, глядя ему в сутулую спину, поручик Карабанов вдруг с облегчением вздохнул – с облегчением, потому что вопрос, висевший над ним, больше никогда не станет тяготить его…

«Скорее – к ней! Она умная, она милая, у нее такие маленькие ладони и такой чистый голос… Скорее рассказать ей, что больше нет никаких страхов!..»

Узнав о решении Карабанова скинуть мундир, кузина Долли опять потрясла свое генеалогическое древо, и московские тетушки пришли на помощь. В одну из встреч Долли протянула Андрею коротенький списочек вакантных синекур.

– Взгляните на этот брульон, – сказала она.

Первое предложение: место третьего секретаря при русской дипломатической миссии в Копенгагене, что сулило со временем, при некотором совершенстве в знаниях, продвижение по служебной лестнице.

– Навряд ли сие возможно, милая кузина, – комментировал Карабанов. – Для службы в миссиях нужны люди с хорошими и выдержанными характерами. Я же не могу похвалиться таким качеством и способен не столько подняться по служебной лестнице, сколько скатиться, больно ударившись…

Второе предложение: место управляющего на сахарных заводах, принадлежащих барону де Мольво, несущее выгоду настолько явную, что через год-два можно открыть и свое дело.

– Это бы и подошло, может быть, – задумался Карабанов, – но барон де Мольво заманивает меня доходами, заведомо зная, что я буду воровать. А если я не буду воровать, то все равно он не поверит, и потому оставим это сладкое место…

Третье предложение: место квартального надзирателя в Москве на Плющихе, что дает возможность пользоваться положением в обществе.

Карабанов искренне расхохотался:

– Ха-ха-ха!.. Уж не думаете ли вы, кузина, что я, вроде гоголевского городничего, стану принимать от купцов сахарные головы и визжащих поросят в лукошках со стружками!

Княжна Долли прикусила губку:

– Так чего же вы хотите?

– Вот и я бы хотел знать – чего я хочу?..

Разговор повис в воздухе, и в этот день Карабанов был вовлечен в круговорот событий, которые оказались для него роковыми. Мишка Уваров, однокашник Карабанова по Пажескому корпусу, уговорил Андрея ехать кутить куда-то к черту на кулички – за Тимоти-Субани.

– А князинька будет? – спросил Карабанов.

– Да плюнь ты на князиньку… Просто напьемся как свиньи, и больше нам ничего не нужно! Поедешь?

Поехали…

Унгерн-Витгенштейн сидел в одной коляске с Карабановым, удерживая меж колен ящик с шампанским. Сзади, утопая в клубах пыли, катили четыре брички с девками, взятыми напрокат до утра. Мишка Уваров дурачился, изображая из себя рекрута:

Прощай, девки, прощай, бабы,Уезжаю я от вас,На тот самый распроклятыйНа погибельный Капказ…На том дальнем рас-КапказеСрубят голову мою,Эх, да и срубят голову мою!..

Пили в какой-то горной харчевне – бывшей буйволятне, широкой и просторной. Карабанов окунулся в разгул, как в былые времена, – беззаветно и бездумно. Хмелел он быстро, вино согнуло его надвое еще за столом. Хорошо лишь запомнил, как Мишка Уваров орал кому-то:

– Песельников сюда!

Вошли казаки. Здоровенные, мрачные. Волосы в скобку, как у приказчиков. Животы их, туго набитые казенной кашей, круто выпирали из-под ремней. Разом они распахнули свои волосатые пасти и дружно затянули:

А и бывало-да, да и давала-даДа другу милому да целовать себя,А теперь не то, да не стоит егоДа лейб-гвардейский полкПо нашей улице…

Девки визжали от похабщины, но казаки свое дело твердо знали – довели песню до конца и, разом повернувшись, согласно топая сапожищами, маршем отправились в казармы. На их выпуклых грудях сверкали медали, полученные за «аллилуйю». Таких казаков в Баязете поручик Карабанов что-то не видывал.

Стало ему на миг немножко тошно. Но Мишка Уваров, подлец, тут же подлил ему чего-то, и Карабанов, словно в сизом чаду, видел взлетающие кверху женские ноги, слышал визг бабьей песни: