Жизнь Гюго - Грэм Робб

Поезд Гюго прибыл на Северный вокзал в 21.35. Он собирался незаметно скрыться на затемненных улицах и где-нибудь переночевать. Образец ложной скромности – сын-изгнанник тайно пробирается в родной город, как зверь, который возвращается в свое логово.

Он вышел из здания вокзала с кожаной сумкой через плечо, и его тут же окружила ликующая толпа. Дочь Готье Юдит взяла его под руку{1263}. Они с трудом протиснулись через площадь в кафе. На втором этаже открылось окно, и на балкон вышел крепкий старик. Он произнес речь над морем голов. Его речь более или менее точно передана в «Поступках и речах»: «Граждане… вот и я». «Я приехал выполнить свой долг. В чем мой долг? В том же, в чем и у вас и у всех остальных: защищать Париж». «Париж – священный город. Тот, кто нападает на Париж, нападает на все человечество». Ссылки в речи Гюго на «народ» и «народное чутье» показывают, что толпа на Северном вокзале в основном состояла из представителей рабочего класса – отсюда его призыв к «единению»: когда на горизонте немцы, священный город не имеет права погрязать в гражданской войне. Несмотря на внешнюю гладкость, Гюго придумывал речь на ходу, импровизировал. В толпе находился американский посол Элияху Бенджамин Уошберн; он записал отрывок речи, не вошедший в сборник «Поступки и речи»:

«Увидев наш флаг, он обратил на него всеобщее внимание и сказал: „Это звездное знамя сегодня обращается к Парижу и Франции и провозглашает чудеса власти, легко достижимые великими людьми, которые сражаются за великое дело: свобода для всех народов и всеобщее братство“»{1264}.

В приступе патриотизма никто не обратил внимания на поразительный смысл речи Гюго. Употребляя слова «всеобщее братство», он имел в виду и пруссаков…

Подали открытый экипаж, и Гюго провезли по улицам, как спасителя или клоуна в цирке{1265}. На бульварах было много гуляк и завсегдатаев кафе, горели фонари – ничто так не способствует карнавальной атмосфере, как смена режима и приближающийся враг. Гюго произнес еще три речи, встав в экипаже. Между речами две или три тысячи людей пели «Марсельезу», цитировали отрывки из «Возмездия» и даже, распространяя свое восхищение шире, небольшое стихотворение, обращенное к птичкам на подоконнике у Жоржа в «Отвиль-Хаус». «Да здравствует малыш Жорж!» – кричала толпа. Предлагали распрячь лошадей и нести Виктора Гюго в ратушу на руках. В виде подарка к его возвращению на родину толпа готова была устроить еще один государственный переворот. «Я воскликнул: „Нет, граждане! Я приехал не для того, чтобы свергать временное правительство республики, а для того, чтобы поддержать его“».

Спустя два часа и «десять тысяч рукопожатий» Гюго добрался до дома Поля Мериса на улице Лаваль (теперь это дом номер 5 по авеню Фрошо), в одной миле от вокзала. Его обнял местный мэр, молодой человек по имени Жорж Клемансо, который собирался баллотироваться на следующих выборах{1266}. Затем Гюго бросил в толпу последний перл своего ораторского искусства: «Всего за час вы воздали мне за девятнадцать лет ссылки». В два часа ночи он лег в постель и заснул.

Через несколько часов его разбудила ужасная гроза. Чествования по случаю возвращения домой завершились.

На следующий день полка для шляп в вестибюле являла собой символический срез французского общества. Дом наводнила толпа писателей, политиков, рабочих. Пришла и делегация рыночных торговок из квартала Ле-Аль; они принесли цветы. Прошел слух, что Гюго собирается вызвать короля Пруссии на дуэль на подступах к Парижу{1267}. Гектор Гюго защищает Трою. В тех условиях все казалось правдоподобным. Шарль и Франсуа-Виктор ожидали, что их отца в любую минуту назначат временным диктатором.

К облегчению временного правительства, Гюго решил оставаться символом: «Я положил за правило держаться в тени, чтобы лучше исполнять великий и скромный долг гражданина»{1268}. На первое время скромный долг свелся к публикации двух энергичных призывов, отмеченных печатью его личности в кризис. Один призыв назывался «К немцам» (9 сентября). Энгельс и Карлейль назвали его «чушью»{1269}: зачем Германии насиловать женщину (Париж), которая раскрывает объятия всем народам? Одна немецкая газета услужливо подсказала: «Повесить поэта на самой высокой нок-рее»{1270}, хотя общая тенденция была не такой героической: «Вы большой мыслитель, герр Гюго, но как историк и мыслитель вы, попросту говоря, осел!»{1271} Второй призыв, «К французам» (17 сентября 1870 года), имел своей целью поднять дух города, которому предстояло пережить непристойные нападки:

«В Париже есть крепости, валы, рвы, пушки, блокгаузы, баррикады и канализация, которую можно заминировать. Есть порох, бензин и нитроглицерин… Алая печь республики раздувается в кратере.

Защищайте Францию героически, отчаянно и нежно. Патриоты, будьте бесстрашны! Останавливайтесь, лишь когда вы проходите мимо дома, чтобы поцеловать в лоб спящего младенца.

Этот ребенок – будущее, а будущее – это республика».

Эти подстрекательские тексты, которые часто приводят в подтверждение глупости Гюго, перечитывали заново, уже без улыбок, в 1914 году. В 1870 году они позволили военным корреспондентам немного отдохнуть от репортажей с места сражений. «Париж в самом деле устрашает, – соглашался «Бостон морнинг джорнал». – Его волосы встанут дыбом, как лесные правители Аргонн. Его зубочистка выскочит из ножен, как меч; и город, который вчера был Парижем, завтра, возможно, станет Пекином или Поркополисом»{1272}.

Через два дня Париж был окружен и превратился в остров во враждебном море.

На то, чтобы вернуться домой после девятнадцати лет за границей, нужно много времени. Стотридцатидвухдневная осада Парижа дала Гюго возможность освоиться в новом городе. Каждый вечер он проходил Париж из конца в конец, осматривая «улучшения» Османа – пыльные площади, высокие многоквартирные дома, ухоженный Булонский лес. Он радовался, видя, что все кругом в трауре и готовятся дать отпор{1273}. По ночам он видел, как над осажденным городом в небо взмывают воздушные шары. На горизонте алело зарево – города-спутники уже сдались пруссакам. Хотя с 1851 года население Парижа выросло на треть, целые куски Парижа казались обезлюдевшими. Через два дня после возвращения Гюго Золя с женой, матерью и собакой бежал в Прованс. Жюль Жанен отсиживался в замке в Нормандии. Этот исход буржуазии и приток бедняков с окраин окажет серьезное влияние на следующие выборы.

Многие ушли навсегда. Из участников первого Сенакля в живых оставался только Эмиль Дешан; он лежал в Версале на смертном одре. Ламартин и Сент-Бев, словно предчувствуя возвращение Гюго, оба умерли в 1869 году. Ряды молодых «эрнанистов» 1830 года сильно проредили смерть, респектабельность и безумие. Филотей О’Недди стал клерком в министерстве финансов. Сын Теофиля Готье возглавлял отдел прессы в министерстве внутренних дел: тягостное наследие для поэта-романтика. Готье-сын стал орудием в уничтожении газеты Le Rappel. Вернувшись, хозяин решил пересчитать таланты и нашел немало виноватых лиц. Прошло больше месяца, прежде чем Готье зашел к Гюго с визитом вежливости.

Поколение, которое было слишком юным, чтобы присутствовать на премьере «Эрнани», тоже начало уходить, и почти вся семья, которую знал Гюго до государственного переворота, ушла. В стихотворении, написанном через девять месяцев после возвращения, он называет себя высоким темным кипарисом, который вытягивает питательные соки с могил растущего кладбища, нависая над цветком (Жанна) и кустом (Жорж){1274}. Исключение из божественного права, Гюго начинал все сначала. Эдмон Гонкур нашел, что он похож на одного из пророков Микеланджело, с «красивыми мятежными белыми прядями в волосах», «на его лице странная, почти экстатическая безмятежность», а временами «в мрачных глазах мелькает смутное выражение дьявольского коварства»{1275}.

Такой дикий взгляд часто замечали на лице Гюго накануне схватки. Казалось, он верил, что народное сопротивление или чудо оттолкнут армию в «восемьсот тысяч человек» – он явно переоценивал численность противника, возможно желая таким эпическим способом поощрить соотечественников{1276}. Поставив себя между правительством, которое, как он подозревал, желает капитулировать, и взволнованными революционерами, которые хотели взорвать существующий строй, он превратился в ангела-хранителя Парижа. Гюго носил старый красный свитер, купил кепи (головной убор, носимый Национальной гвардией) и попросил у генерала Трошу разрешения идти в караул вместе с сыновьями, рискуя жизнью. (Нет упоминаний о том, что он так поступил.) «Один старик – это ничто, но пример – уже что-то».