Жизнь Гюго - Грэм Робб

Критики твердили, что Гюго совершенно помешался. Его Англия населена немыслимыми созданиями: легендарными нейтсе со свиными копытами, которые мычат, как телята; глупышами, которые плюются маслом; клушицами, которые роняют горящие прутья на соломенные крыши. Да и персонажи-люди тоже отличались свое образием: боксер Том-Джим-Джек, лорд Дизертем из Килкерна, барон Колпепер, доктор Гемдрайт из «Коллегии всех душ». Они жили в легендарных городах вроде Фуэнтарабии или Срусбери. Гюго по-прежнему упорно не желал исправлять орфографические ошибки. По словам Фрэнка Маршалса, в этой фантастической книге «ничто не похоже на что-либо существовавшее или то, что когда-либо будет существовать»{1225}.

Критика «Человека, который смеется» очень похожа на жалобы, что книга «Приключения сэра Джона Мандевиля» бесполезна в качестве путеводителя по Святой земле. Суинберн, который восхищался сходством религиозных стихов Гюго со стихами Блейка{1226}, стал единственным, кто предложил не читать роман «при свете реализма»{1227}. На самом деле в романе прослеживается примечательная британскость, напоминающая Свифта, Льюиса Кэрролла, Толкиена или Мервина Пика. В конце концов, Гюго прожил на английской земле достаточное время, сравнимое со многими писателями. И пусть некоторые имена собственные напоминают дешевые сорта виски – Кленчарли, Маккалламор, – возможно, они выкопаны в старых сатирах и приняты за фамилии реальных людей{1228}, но показывают чуткость к богатству английского языка. Наверное, самым большим сюрпризом стало то, что многие из существ, описанных Гюго, существуют на самом деле – даже плюющиеся маслом глупыши и нейтсе со свиными копытами[50].

Из тьмы невежества Гюго извлек блестящее описание закостеневшей революции, которая лежит в основе британской культуры. В романе оживают призраки других языков – саксов, латыни, гэльского и языка, который так и тянет назвать доисторическим, – и требуют вернуть им законное место в словаре. Как будто все население Великобритании с тех пор, когда образовался пролив ЛаМанш, жило одновременно в ближайших к Лондону графствах, как будто исхода кельтов никогда и не было. Гюго заново галлизировал Англию, а крайности свел к центру.

Если бы в то время публика уделила роману больше внимания и не успокаивалась выводом, что «Человек, который смеется» – еще один удар по «Наполеону Малому»{1229}, возможно, кое-кто встревожился бы, заметив, как Гюго подошел к теме аристократии. Надменные аристократы из Вестминстера слишком живописны и старомодны, чтобы представлять истинную угрозу, и есть что-то утешительное в том, как Гюго изображает палату лордов по сравнению с вулканическим парламентом в его следующем романе, «Девяносто третий год» (Quatrevingt-treize). «Французы похожи на настоящую революцию; англичане предпочитают хорошо воспитанное землетрясение»{1230}.

Как ни странно, роман проникнут глубоким интуитивным очарованием и одновременно отвращением к возбужденному плебсу и желанием комедианта «научить» публику, критикуя все, что сходит за знание. «Человек, который смеется», как недавний диснеевский «стерилизованный» мультфильм, снятый по «Собору Парижской Богоматери», несет в себе сентиментальный заряд, благодаря которому роман можно назвать безобидным. Но в нем можно увидеть и осуждение резни, напоминание, что поэт, который стремится «спасти» свою родину, может с таким же успехом мечтать о ее уничтожении{1231}. «Человек, который смеется» – весьма показатель ный роман для своего времени. Он написан для общества, находившегося на грани самоуничтожения. Великие позолоченные речи, которые Гюго собирался произнести после своего возвращения во Францию, так же смешны, как гримаса Гуинплена или язвительные философские тирады Урсуса. Судя по тому, как безжалостно Гюго обходился со своими клоунами, он все время смеялся над смеющимся читателем:

«– Я иду, – сказал он. – Вот и я, Дея!

И продолжал идти. Палуба была без борта. Перед ним чернела пропасть. Он занес над ней ногу».

Неожиданный образ Гюго – смеющегося анархиста – подкреплен одиннадцатью небольшими пьесами и драматическими стихами, большинство которых он написал в последние годы ссылки. Их опубликовали в посмертном томе «Свободный театр» (Le Théâtre en Liberté, 1886). Они оставались странным островком в истории французского театра до тех пор, пока пьесы Брехта, Ионеско и Беккета не показали, что они – часть нового континента. Место их действия варьируется от монастыря на острове Мэн до железной дороги, а в числе персонажей – говорящий камень и столетняя женщина в мешке. Только одну пьесу поставили при жизни Гюго; их до сих пор открывают заново вместе с их странными, ироническими персонажами, которые смеются над маленькими слабостями автора: любовью к речам, педантизмом, снобизмом и сексуальной эксплуатацией женщин. Возможно, этим объясняется недостаток внимания к ним: они весьма красноречиво отрицают общепринятую мысль о том, что Виктора Гюго ослепляла собственная личность.

Самая большая и примечательная из непоставленных пьес, датированная 1869 годом, посвящена Торквемаде, вдохновителю испанской инквизиции, «целителю с окровавленными руками», который хочет спасти человечество от вечного огня ада, сжигая заживо: «Спасайте заблудшие души вилами / И направляйте их в рай!» Пьеса была опубликована в 1882 году в знак протеста против погрома в России.

«Торквемада» – не просто очередное лицемерное разоблачение пороков фанатизма. Пьеса рассматривает результат приложения любой системы верований к человеческой жизни. Парадокс мессии, чья абстрактная любовь ко всему человечеству может проявляться в жестокости так же, как и в милосердии. Главная мысль пьесы еще сделает Гюго страшилищем как консерваторов, так и республиканцев: активное размышление о тайнах Бога предпочтительнее окаменелому убеждению. Даже после холокоста желанной альтернативой одной разрушительной идеологии не становится другая идеология. Трагический герой «Торквемады» – не усталый мученик, но сам Торквемада и, шире, Виктор Гюго, бесстрашный «представитель Бога», который прислушивается к голосу совести…

Империя колебалась на грани краха, а Гюго заново пересматривал свои маски-личины, переосмысляя проблемы власти. Теперь его влияние проистекало из положения жертвы. Его сила заключалась в бессилии. Что произойдет, если он станет следующим Наполеоном?

Одними из первых жертв станут наиболее эксцентричные стороны его творчества. Большие неоконченные тексты загромождают завершенные произведения, как дома, брошенные в спешке: попытка заново открыть первобытный язык; размышления о внеземной жизни, о непредсказуемом развитии событий, вызванном какой-то мелочью, о необходимости «очистки» планеты{1232}.

Если «Торквемада» предвосхищает появление фашизма и других политических «религий», то заброшенные проекты Гюго – прощание с эпохой романтизма и мечты о будущем. Его изгнание – не история жертвы, которую потом можно вспоминать с любопытством. Одна жертва ведет к другой. Французского поэта изгнали из Франции, а английского пророка вынудили силой обстоятельств покинуть свою островную могилу.

В Париже «этот огромный слепой крот, Прошлое» собирался сунуть свою морду в настоящее. Назревало нечто вроде Великой французской революции. На выборах в мае 1869 года Le Rappel воспользовалась новым правом и поддержала кандидатов-республиканцев: Анри Рошфора и молодого адвоката, которого звали Леон Гамбетта. В результате в редакции газеты провели обыск, а редактору угрожали тюремным заключением. В ходу были шуточные избирательные бюллетени, в которых парижан призывали голосовать за Луи Блана, Феликса Пиа или Виктора Гюго – ни один из них не мог быть избранным{1233}. Слухи о том, что Гюго тайно привезут в Париж, выгнали на улицы огромные толпы демонстрантов, которых в официальных сводках называли «кучками смутьянов», за которыми наблюдают большие группы зевак.

В мае Рошфора и Гамбетта выбрали в парламент. Официальные кандидаты потерпели сокрушительное поражение во всех крупных городах, хотя основная масса населения оставалась верной императору. Вечером 10 июня 1869 года 20 тысяч парижан протестовали против попытки закрыть Le Rappel. Громили уличные киоски; впервые с 1851 года на парижских улицах появилась баррикада.

Гюго выжидал и наблюдал, отказываясь входить в какую-либо республиканскую фракцию, отделяя себя от газеты своих сыновей, выпуская призывы к миру и изобретая для себя варианты будущего, как романист придумывает развязку своего произведения. Сначала эпическая развязка: «В тот день, когда воздвигнут баррикаду, которая мне понравится, я, если возможно, пойду и умру на ней. Это будет сладкий конец». Затем – снижение регистра: