Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Множились и конфликты внутри отделов и секторов. Помню страсти, кипевшие в 1989 г. в Отделе Древнего Востока. Там собралось много хороших ученых, но после смерти академика М. А. Коростовцева долго не было полноценного руководителя. Капица решил поставить во главе отдела Б. А. Литвинского, тогда заведовавшего сектором в другом отделе. Как показал последующий опыт, выбор был разумным, но отдельские сотрудники возмутились тем, что начальника им навязывают сверху: тогда это было не в моде. Назначение все же состоялось, но конфликты не утихали. Однажды спор выплеснулся на заседании ученого совета; обе стороны выступили резко, а я рискнул выступить с примирительной речью. Через несколько дней меня вызвал Михаил Степанович. Единственный раз за все семь лет он был со мной очень резок: «Вы чего поддерживаете этих горлопанов?» (то есть противников Литвинского), хотя я не поддерживал до конца ни одну из сторон. Директор был взбешен, видел в происходящем умаление своего авторитета и винил в этом «демократов» (хотя Литвинский не был таким уж его единомышленником). Впрочем, здесь в его пользу работало время: никто не отрицал, что Литвинский – крупный ученый, и постепенно к нему в отделе привыкли.

Иногда директор проявлял активность, но чаще плыл по течению, желая только, чтобы все было тихо. По сравнению с предшественниками он был доступнее. И Гафуров, и Примаков при разных характерах и стилях работы были обособлены от коллектива, стояли над ним, и попасть к ним лицам, не входившим в их близкое окружение, бывало сложно. А попасть в кабинет к Капице было легко. Гораздо легче, чем у предшественников, было и «выбить» у него что-то, подписать бумагу. Чувствовалась в этом отзывчивость, все знали, что директор – не злой человек. Но присутствовало здесь и равнодушие: Капица в отличие от сверхделовых предшественников не всегда отдавал себе отчет в последствиях тех шагов, которые от него требовали, и часто не хотел об этих последствиях думать (пример – упомянутые выше арендные дела; даже японцы здесь оказались сомнительные, что с этой нацией бывает редко). Особенно легко чего-либо добиться у директора можно было, послав к нему привлекательную по внешности сотрудницу. Еще до прихода Михаила Степановича в институт там рассказывали о его слабостях по женской части, что подтвердилось.

Но были, к сожалению, и другие слабости. Нередко заходить в директорский кабинет было неприятно, особенно в конце рабочего дня. Институтская молодежь называла Михаила Степановича Михаилом Стаканычем. Говорят, такое с ним бывало и раньше, но на людях это поначалу не было особо заметно, однако к концу его пребывания в директорской должности это замечали многие, в том числе и я. Вероятно, влияла сложная обстановка в институте и во всей стране.

Наступил август 1991 г. В переломные для страны дни я, в ту пору секретарь парткома института, оказался в отпуске и вернулся в Москву 27 августа. В первый же вечер мне позвонила сотрудница, входившая в партком, и рассказала плачущим голосом, что большинство институтских начальников вышли из партии, а комната парткома опечатана по приказу Капицы (разумеется, он действовал не сам, а по распоряжению свыше). На другой день 28 августа я, еще числясь в отпуске, поспешил в институт. Среда – так называемый присутственный день, но в коридорах и комнатах было пусто, здание казалось вымершим. Но директор был на месте. Увидев меня, он явно обрадовался и вызвал заведующую спецчастью (должность в институте существовала последние дни). Нам двоим было дано задание: временно снять печати в комнате парткома, вынести оттуда знамя института и орден Трудового Красного Знамени, который имел институт, перенеся в профком, документацию парткома передать в институтский архив, а затем вновь, как положено, опечатать помещение. Все это мы выполнили. На столе в опечатанной комнате лежала недавно появившаяся папка; в ней находилось около двух десятков написанных в разном стиле документов одинакового содержания: о выходе из КПСС; все было датировано 21, 22 и 23 августа. Меня поразило полное отсутствие заявлений от рядовых сотрудников: только руководящий состав от заведующих секторами и выше. Капицы среди них не было (из партии он не выходил и ни в одну из вновь образовавшихся партий потом не вступил). В разговоре он не скрывал недовольства происходящим, но он был службист и должен был выполнять приказы.

Последние два с половиной года директорства были для Михаила Степановича самыми тяжелыми. Обстановка становилась все более непривычной, а силы уходили. Директор не скрывал, что хочет лишь спокойно и без скандалов досидеть до конца срока. В институте многие его недолюбливали, считали недостаточно современным, но особо на него и не нападали. Жить в институте и работать он не мешал, хотя не очень и помогал. Из института уходили, но не изгонялись, а многим идти было просто некуда. Всем было трудно, но работа не прекращалась, и благодаря многолетним привычкам сотрудников, и просто по инерции. Директор старался, чтобы все по возможности оставалось по-прежнему. А после истории с фондом два года особых событий не происходило, кроме ставших частыми потерь, которые Капица тяжело переживал. Помню, как в самом конце директорства он был просто раздавлен внезапной смертью видного историка Н. А. Иванова. Сам Капица часто болел и, видимо, ощущал, что и ему жить недолго.

Первое время после августа 1991 г. Михаил Степанович открыто высказывал нелюбовь к происходившим переменам. Рассказывали, что он публично говорил об этом в посольстве КНДР. Но постепенно и он стал многое переосмысливать и пересматривать.

Помню один из последних разговоров с ним в декабре 1994 г., когда он уже не был директором. Японское посольство устроило прием по случаю дня рождения императора, почему-то не вечером, а в первой половине дня. От института там оказались М. С. Капица, Н. В. Васильев и я. Михаил Степанович после отставки сохранял право пользоваться институтской машиной и предложил подвезти нас с приема в институт. По дороге разговор зашел о Тунисе. И Капица вдруг сказал:

«Все-таки везде, где вводили сицилистические [он так выразился] идеи, ничего не получалось. Вот соседние Тунис и Ливия. Насколько в Тунисе при капитализме лучше!». Что бы он сказал про Тунис, если бы дожил до 2011 г.? Подобные оценки есть и в его воспоминаниях.

Уйдя с должности директора, Михаил Степанович посвятил оставшиеся ему месяцы жизни написанию мемуаров. Чувствуя ограниченность отпущенного ему времени, он торопился изложить на бумаге все то, что он видел и слышал за годы дипломатической службы. И он успел поставить последнюю точку. Книга «На разных континентах (записки дипломата)» вышла к первой годовщине его смерти. Впечатление она оставляет двойственное. Много интересных фактов и подробностей, уникальные свидетельства участника важных событий, опять-таки нестандартность многих оценок. И при этом ощущается одна из потерь, которые мы понесли в 90-е гг.: профессия издательского редактора. Правда, кое-где, как в издательстве «Восточная литература», она уцелела, но книги Капицы редактор не коснулся. Автор торопился успеть, многое писал по памяти, которая всегда подводит в таких случаях, не заботился о стиле. И все огрехи сохранились в неприкосновенности. Например, Капица рассказывает, как его напутствовал А. Н. Косыгин, посылая на похороны Индиры Ганди, хотя Алексей Николаевич умер четырьмя годами раньше. Кроме того, воспоминания – человеческий документ, написанный автором, который находился в процессе переосмысления пережитого. Где-то сохранились оценки, которые дипломат и ученый отстаивал всю жизнь, где-то они существенно иные, и цельная картина не всегда получается.