Тонкая красная линия - Джеймс Джонс

Пьяному Мацци этого было достаточно.

— Ну и ладно! — крикнул он, поднимаясь на ноги, — И схожу, какого еще чер-рта!

С трудом переставляя ноги, он выбрался из палатки и, петляя и спотыкаясь, побрел между пальм туда, где размещались офицеры. Ему удалось дойти, свалившись только раз. Остальные брели следом на небольшом расстоянии, зло подсмеиваясь и даже испытывая удовольствие от того, что опасность подстерегает лишь его одного. Карни с ними не было, он валялся в беспамятстве на койке.

Конечно, не будь Мацци таким пьяным, он бы ни за что не решился на такое предприятие. Или если бы с ним не случилось того, что произошло в Була-Була. Все же это, вместе взятое, слившись воедино, разожгло в его душе такой огонь отчаяния, ненависти и невыносимой жалости к себе — такому ничтожеству, что он не в состоянии был ни думать, ни представить себе, что ждет его впереди. Сейчас его вела вперед лишь одна мысль: «Чем хуже, тем лучше…»

А ведь все это из-за Тиллса, подлого Тиллса. Правда, до сих пор он вроде бы еще ничего не разболтал. Но где гарантия, что так будет и дальше? Совершенно ясно, что такой гарантии не существует. Да и что можно ожидать от человека, который ненавидит тебя такой ненавистью, как Тиллс? Разве такой смолчит? Особенно, если ты еще имел неосторожность показать ему, чего он стоит и что ты о нем думаешь. Стоило Мацци только подумать обо всем этом, как его просто наизнанку выворачивало.

… Во время атаки на Була-Була, когда на их минометное отделение вдруг откуда ни возьмись налетели японцы, они, чего греха таить, здорово перепугались. Пришлось им срочно удирать. Никто ведь не ставил им задачу вступать в перестрелку с противником. Их задача состояла в том, чтобы вести минометный обстрел Була-Була, только и всего. Японцы, правда, тоже вроде бы не собирались идти на них в атаку, предпочитая постреливать из-за кокосовых пальм. Правее и чуть позади их позиции были небольшие зеленые заросли, что-то вроде подлеска или густого кустарника. Японцы все же ранили двоих в их отделении. Кругом царил ад кромешный — шум, дым, крики и неразбериха, а японцы еще начали минометный обстрел. И тогда солдатам было приказано быстро разобрать минометы и перебежками по одному укрыться в этих зарослях, а потом, когда они соберутся, снова смонтировать минометы и открыть огонь как положено. Вот тут-то и случилось то, к чему Мацци в ужасе возвращался еще и еще раз…

Он бежал, держа в одной руке опорную плиту от миномета, а в другой карабин. Это было где-то на правом фланге группы. Подбегая к зарослям, он решил, что ветками может здорово хлестнуть по глазам, а поскольку руки его были заняты, он быстро повернулся спиной и в таком положении ввалился в чащу. Он тут же попытался снова развернуться лицом вперед, но не смог — из-за своего дурацкого невезения он ухитрился зацепиться за что-то, кажется, за сучок. Самое главное при этом было то, что разумом он отлично понимал происшедшее, голова была совершенно ясная, а вот тело никак не повиновалось, просто отказывалось служить ему. Было совершенно ясно, что он за что-то зацепился ремнем и надо как можно быстрее отцепиться, но сделать это простое движение он никак не мог. Не в силах поверить в реальность всего происходящего, он дергался и беззвучно проклинал все на свете, в то же время в ужасе прислушиваясь к свисту и щелканью десятков пуль, хлеставших по веткам, рвавших кору, сбивавших листья и сучки. Слушал и никак не мог сообразить, что надо бросить плиту или карабин, чтобы отцепиться. Ведь все было так просто — бросить плиту, быстро отцепиться, снова схватить плиту и бежать дальше. Он прекрасно понимал все это, но сделать ничего не мог. Он как будто видел себя со стороны: глаза вылезли из орбит, рот распялен в беззвучном вопле, сам он рвется и брыкается, точно взбесившийся конь, а мир вокруг застыл, словно все это происходит в каком-то страшном cue. лишившем его последних сил, сковавшем, связавшем по рукам и ногам, и только чудовищный молот страха стучит в мозгу, будто пульсирующая красная точечка маяка, что вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет в кромешной тьме ночи… А тут еще эти пули, свистящие над головой, рвущие ветки и листья. Так он и стоял, совершенно обезумев, с опорной плитой в одной руке и карабином в другой. Стоял и ждал, когда за ним придут, убьют, зажарят и сожрут…

В этот миг мимо него с шумом и треском, продираясь на ощупь сквозь кусты и ветки, промчались два солдата из их отделения, и Мацци, неожиданно обретя голос, закричал:

— Помоги-ите! — Даже ему самому этот вопль о помощи показался жалким и невероятно безнадежным. Он крикнул еще раз: — Помоги-ите!

Один из бежавших (это и был Тиллс), услышав жалостливый вопль, остановился на миг и рванулся назад. Весь еще в горячке бега, с выпученными глазами, он подскочил к Мацци, едва переводя дыхание, и освободил его. Это оказалось совсем не сложно — Мацци все время как бешеный рвался и рвался вперед, а надо было всего лишь сделать крохотный шажок назад и чуть-чуть повернуться, и он сразу бы освободился. Именно так и сделал Тиллс, и они тут же рванули вдвоем дальше, а пули все свистели над головой. Вскоре бежавший немного впереди Тиллс оглянулся, состроил ему насмешливую рожу, сплюнул, но ничего не сказал. В конце концов они добрались до противоположной опушки, заметили свет и остановились. Отдышавшись немного, вышли из чащи на яркое солнце и увидели всех остальных, уже собравшихся неподалеку, монтирующих минометы и устанавливающих уровни. Не спеша они подошли к ним — Тиллс, с винтовкой на ремне, обеими руками, будто ребенка, держал минометную трубу, у Мацци в одной руке был карабин, в другой — опорная плита. Кто-то из группы махнул им, чтобы поторапливались.

— Только ты не воображай, что я теперь к тебе стану питать особую симпатию, — вдруг бросил Мацци товарищу.

— Да и ты от меня тоже не очень многого ожидай, — спокойно ответил Тиллс. Мацци был уверен, что он ответит что-то подобное.

… И вот теперь, едва стоя на ногах у входа в штабную палатку и собираясь ворваться к «этому паршивому охотнику за славой» Байду, Мацци был все так же твердо уверен в своей правоте. Да кто же станет сомневаться, что этот подонок не разболтает всем и каждому, каким посмешищем оказался Мацци, не выставит его в самом дурацком свете? От одной этой мысли ему становилось дурно.

— Ну-ка, выходи сюда, подонок! — неожиданно громко рявкнул он в открытый входной клапан палатки. Внутри едва мерцал свет, но никакого движения пока не чувствовалось. — Кому сказано, выходи! Трус вонючки! Выходи и послушай, что твои подчиненные о тебе думают. Слышишь, Бэнд? Или тебя это не интересует? Они ведь тебя «охотником за славой» прозвали. Так что выходи, может, еще куда нас погонишь… Давай, чего стесняться… Мало, что ли, нас из-за тебя уже переколотили?! Может, еще надо? Так валяй, пользуйся. Глядишь, капитана схлопочешь… За то, что Була-Була взял… Ишь ты, «охотник за славой» поганый! А еще за мясорубку там, на дороге? За засаду эту, будь она проклята? Небось, медаль ждешь, трус паршивый?

Пока он выкрикивал все это, остальные солдаты, державшиеся немного поодаль, подошли к самой палатке, в ярком свете луны было видно, как они довольно ухмыляются, скалят зубы в беззвучном смехе. Видя их одобрительные усмешки, Мацци еще больше распалился. Он уже не мог стоять на месте, принялся бегать взад-вперед перед палаткой, размахивать руками, изо рта у него непрерывным потоком летела площадная брань. О, он был крупным специалистом в этой области и щедро использовал свой богатый опыт, поливая ротного как только мог! Пару раз, когда ему удавались особо искусные выверты, из группы дружков раздавались негромкие возгласы одобрения. Однако никто из солдат не рискнул подойти поближе. Время от времени из этой кучки слышалось только позвякивание бутылок и негромкие булькающие звуки.

— Ты поганая зануда, Бэнд, вот ты кто! Мразь и шваль! А ну, выходи, трусливая рожа. Да я тебе так дам, что своих не узнаешь! У нас же в роте, подонок, тебя хуже собаки ненавидят. Тебе это известно? Слышь, Бэнд! Небось не нравится, а?

Неожиданно в палатке погас свет, и в тот же миг резко хлопнул брезентовый клапан, метнулась тень, и Бэнд предстал перед солдатом. Хотя он и держался за парусину, чтобы сохранить равновесие, было видно, что он тоже едва стоит на ногах, видно, напился не хуже своих солдат. Об этом говорила и бутылка, которую он сжимал в руке. На голове у командира роты, тускло поблескивая в лунном свете, криво сидела его старая каска со здоровенной дырой от пули — та самая, что спасла его тогда на высоте «Танцующий слон» и которую с тех пор он постоянно таскал с собой, демонстрируя всем, кому только мог. Лунный луч выхватил из темноты его лицо, зайчиками пробежал по стальной оправе очков, высветил вдруг резко увеличенные стеклами зрачки за напряженно моргающими ресницами. Он молча вглядывался в темноту. Вглядывался и ничего не говорил. За его спиной в темноте палатки едва угадывался темный контур сутулой длинноногой фигуры заместителя командира роты. Он держал в руках карабин.