Тонкая красная линия - Джеймс Джонс

Минометы вели огонь недолго, поскольку количество боеприпасов у них было очень ограничено. Но и этого оказалось достаточно. Рота сразу почувствовала, как ослабело сопротивление противника, быстро двинулась вперед. Солдаты шли, пристально вглядываясь в заросли высокой травы, проходили мимо пальм, иногда наталкивались на отдельные огневые точки, в основном разделывались с ними, иногда не успевали — и тогда валились на землю, бессильно хватая воздух широко открытым ртом, и умирали. Они не знали, что ослабление сопротивления со стороны японцев явилось результатом успеха роты третьего батальона, наступавшей правее них. Да это их и не волновало.

Файф шел вместе с отделением, убивая всех японцев, попадавшихся на пути. Он был охвачен двумя сильными чувствами — страхом и каким-то душевным подъемом, но не мог понять, какое из них сильнее. Неожиданно командир отделения Дженкс громко вскрикнул и свалился на землю — японская нуля пробила ему горло. Так Файф стал хозяином в отделении, и ему это пришлось по душе.

Что же касается Белла, то все ночные страхи уже покинули его, он умело командовал отделением, что-то кричал, приказывал, но главное внимание обращал на то, чтобы особо не зарываться и по возможности стараться не посылать людей под пули. Долл шел с веселой усмешкой на лице, держа в одной руке винтовку, в другой пистолет, а когда не осталось патронов, бросил его, и он болтался у него на шнурке, бил по ногам.

Наконец солдаты ворвались в деревню! Когда они показались непосредственно на улице, многие оставшиеся в живых японцы кончали жизнь самоубийством — кто подрывался на гранатах, кто стрелялся, кто распарывал себе живот. Американцы считали, что в этом нет ничего особенного, поскольку они все равно убивали всех, кто попадался им, — стреляли в упор, закалывали штыками. В конце концов оказалось, что в плен взято всего-навсего восемнадцать японцев.

Когда все было кончено, солдаты третьей роты отправились поприветствовать коллег из соседнего батальона, улыбки казались особенно белозубыми на фоне черных и грязных до неузнаваемости лиц. Несколько солдат сидели на земле и плакали. Дейл тем временем трудился в поте лица и успел собрать довольно обильный урожай золотых зубов и коронок. И еще ему удалось раздобыть замечательный трофей — отличный японский офицерский хронометр, который он потом продал за сто долларов. Когда они ворвались в деревню, он увидел японца, сидевшего на ступеньках одного дома, голова у него была опущена на колени, и казалось, что он ничего не видит и не слышит. На запястье у него блестел хронометр. Дейл выстрелил ему прямо в голову и снял часы. К сожалению, это был, пожалуй, единственный стоящий трофей в тот день в их роте, потому что откуда ни возьмись налетели вдруг эти подонки из квартирмейстерской роты. А солдаты и без того чертовски устали, до трофеев ли им тут было. Потом, конечно, они об этом пожалеют, но будет поздно.

Весь следующий день они участвовали в наступлении на японские позиции, вытянувшиеся вдоль побережья. А еще день спустя пришла смена. Их сменяли чистенькие, гладковыбритые, веселые солдатики из какой-то совершенно свежей дивизии, которой предстояло идти теперь дальше по побережью — на Кокумбону. Японская императорская армия, судя по всему, трубила отход по всей линии. Для них же более существенным было сейчас то, что после выхода из боя их не заставили пешком тащиться на свои старые позиции, а подали грузовики, и они покатили себе, удобно рассевшись в кузовах, по дороге вдоль берега, молча разглядывая и то, что было вокруг, и соседей по машине, и такие мирные на вид песчаные пляжи, поросшие пальмами. А за песком пляжа между деревьями сверкало яркой синевой спокойное море и негромко шуршал прибой…

Глава 8

Банда отстранили от должности через три дня.

Но еще до того, как третья рота узнала об этом, она в полном составе устроила дикую пьяную оргию, продолжавшуюся по менее двадцати восьми часов. Солдаты вылакали все, что только можно было, упились до полного умопомрачения, до потери всякого контроля над собой, и в какой-то мере, возможно, это помогло Бонду узнать, что его любимая рота на самом деле думает о своем командире. Наибольшая заслуга в этом деле принадлежала, безусловно, рядовому Мацци — нахальному крикуну из Бронкса, служившему во взводе оружия.

Эта вселенская попойка была сама по себе чем-то из ряда вон выходящим, просто невероятным событием. Она продолжалась бы еще дольше, не сделай солдаты и сержанты страшного, похожего на дикий кошмар, граничившего с сонным бредом открытия — ни в роте, ни в ближайшей округе не осталось уже ни бутылки, ни глотка, ни крошечной капельки спиртного.

Все это происходило в кокосовой роще, где теперь был разбит очередной бивак третьей роты. Когда они прикатили сюда, Сторм со своими людьми и со всем ротным имуществом встречали их, и не успели солдаты попрыгать с грузовиков, как бутылки уже были у них в руках, и никого не интересовало, чьи эти бутылки — свои или товарища. Во всяком случае, бутылки были ротные, припрятанные с прошлого раза, хранившиеся вместе со всем барахлом под надзором старшего писаря.

Сержант Мактей, испытывавший в какой-то мере вину перед ротой, со своим писарем, а с ними Сторм и его кухонная братия постарались вовсю — в тени под пальмами уже стояли палатки, в них даже были расставлены раскладушки, лежали одеяла, висели противомоскитные сетки. В кухонной палатке горел огонь в плитах, что-то варилось и жарилось. В общем, все было к услугам уставших и измотанных воинов, и им оставалось лишь спуститься с машин, отыскать в своем имуществе припрятанное с прошлого раза спиртное и начать капитальную пьянку.

Все они, конечно, были чуть-чуть не в себе, находились в каком-то легком помешательстве. Ощущение потери чувствительности, какой-то немоты в теле, охватившее их во время боя, все еще не уходило, это было видно по их настороженным взглядам, по напряженности их лиц (такое состояние не покинет их еще некоторое время, будет давать себя знать гораздо дольше, чем после выхода из первого боя). Это позволило Беллу даже создать собственную научную теорию, суть которой состояла в том, что коль скоро каждый период восстановления оказывается продолжительнее предыдущего, то может случиться, что при многократном участии солдата в боях наступит такой период, когда он уже не сможет сбросить с себя это онемение и частичную потерю чувств и останется в этом состоянии навсегда.

Тем временем беспробудная пьянка шла своим чередом. Многие напились до такой степени, что полностью потеряли способность не только двигаться, но даже стоять на своих двоих, в ярком лунном сиянии тропической ночи они ползали между пальмами на четвереньках, будто дикие звери, а порой даже принимались выть по-волчьи на луну. Немного в стороне от них другая группа пьяных солдат развлекалась тем, что, раздевшись донага, разыгрывала при луне сцены из «Вальпургиевой ночи», прыгая и кривляясь, размахивая руками и вопя. Было отмечено по крайней мере девять серьезных драк.

Кульминация наступила тогда, когда рядовой Мацци заявил, что намерен «схватить за бороду» Бэнда, сидевшего в своей командирской палатке, и высказать все, что он о нем думает. Вернее, что о нем думает вся рота.

Мысль эта пришла в голову, скорее всего, не самому Мацци, а его дружкам — Карни, Сассу, Глаку, Тасси и всей их нью-йоркской компании. Они пьянствовали в палатке у Карни, который хотя и валялся на койке с очень сильным приступом малярии, но пил наравне со всеми. Разговор вертелся, естественно, вокруг только что завершившегося боя, и общее мнение все время склонялось к тому, что на этот раз, пожалуй, Бэнд зашел слишком далеко. Гнал их как собак, рисковал людьми и вообще… Какого черта он полез в эту Була-Була, кто его просил гнать туда роту? Их там даже и не издали, они никому не были нужны. А уж об этой дурацкой засаде, в которой столько народу ухлопали, и говорить нечего. Вот уж истинно «охотник за славой». Они крыли командира роты на чем свет стоит, припоминая ему все, что знали, и неожиданно Мацци сказал, что нет никакого смысла так вот сидеть и ворчать, когда можно отправиться к самому Бэнду и высказать это ему в лицо. Еле живой от малярии, с желтым лицом и ввалившимися щеками, Карни свесился с койки и хриплым от виски и лихорадки голосом прошипел, что нечего зря болтать, что пусть Мацци и сходит к Бэнду. Кто-то, кажется Сасс, поддержал его, добавив, что Мацци терять нечего — ну от силы звания рядового первого класса, которое могут дать при очередном представлении, лишат, да и то вряд ли.

Пьяному Мацци этого было достаточно.

— Ну и ладно! — крикнул он, поднимаясь на ноги, — И схожу, какого еще чер-рта!

С трудом переставляя ноги, он выбрался из палатки и, петляя и спотыкаясь, побрел между пальм туда, где размещались офицеры. Ему удалось дойти, свалившись только раз. Остальные брели следом на небольшом расстоянии, зло подсмеиваясь и даже испытывая удовольствие от того, что опасность подстерегает лишь его одного. Карни с ними не было, он валялся в беспамятстве на койке.