Внутри, вовне - Герман Вук

— Мы помираем от голода! — заревел Голдхендлер. — В этой корчме есть что-нибудь поесть?

Мы предложили им бутерброды и выслушали их гневные излияния. Оказывается, с вечеринки им сделали от ворот поворот. Швейцар сказал, что их нет в списке гостей, и наотрез отказался позволить миссис Голдхендлер поговорить с «Джоан». Голдхендлер очень смешно изобразил этого швейцара — старого лакея со вставными зубами, плевавшегося во все стороны во время разговора. Мы катались со смеху, и это его подбодрило. Он умял бутерброд и с забавными преувеличениями пересказал нам дурацкий сюжет нового фильма, так что от хохота мы даже есть не могли. Для этого-то он к нам и приехал — чтобы подбодрить себя, разыгрывая спектакль перед своей верной публикой. Миссис Голдхендлер тоже смеялась, но в своем платье с цехинами она выглядела как на похоронах. Я никогда раньше не видел на ней никакой косметики, и теперь, нарумяненная и напомаженная, она производила очень нелепое впечатление. Ей больше шло, когда она не красилась.

В это время, когда у Голдхендлера и без того хлопот был полон рот, я допустил ужасную оплошность.

У бассейна я подружился с симпатичной девочкой — миниатюрной красоткой, у которой было несчетное число платьев и роскошный «линкольн» с открывающимся верхом. Я решил пуститься во все тяжкие и повел ее в ресторан «Бичкомер». Тут-то я и дал маху. Дело в том, что коронным напитком в «Бичкомере» был коктейль под названием «Нокаут для Кинг-Конга»: там было намешано черт знает что — несколько сортов рома, кокосовое молоко, толченый лед и специи. На вкус этот коктейль напоминал кокосовое мороженое, и подавался он в настоящей скорлупе кокосового ореха. Опрокинуть больше одного «Нокаута для Кинг-Конга» было довольно опасно: в лучшем случае вы могли полностью утратить вкус к пище, а в худшем — в беспамятстве свалиться со стула и что-нибудь себе повредить.

Но эта красотка была совершенно феноменальна: она выпила целых три «нокаута» и после этого раскололась. Она сообщила мне, что живет со своим братом, и сейчас она от него на третьем месяце. Голливуд — это и вправду кабак. Тут «Зейде» был прав.

Из-за этого-то все и произошло. На следующий день, когда я лежал в тяжелом похмелье, около четырех часов дня зазвонил телефон; Питер в это время был у бассейна.

— Алло! — простонал я в трубку. В ответ я услышал грозный рык Голдхендлера:

— Финкельштейн! Какой текст ты послал Николасу Нидворакису?

— Как какой? Тот, который мы сочинили вчера с Питером.

— Это точно? А ну-ка, посмотри у себя на столе.

Я подошел к столу. Там лежал текст для Нидворакиса, начисто перепечатанный в машинописном бюро, готовый к отправке. Так какой же текст я послал Нидворакису? Я с трудом вспомнил, как около полудня кто-то позвонил в дверь: я, страдая, выбрался из постели, взял со стола рукопись, сунул ее в заранее заготовленный конверт и вручил посыльному Нидворакиса. Тот уехал, а я снова лег в постель.

И тут я понял, что я натворил. У меня в комнате кроме перепечатанного текста для Нидворакиса была еще только одна машинописная рукопись: старая программа немецкого комика, откуда мы брали остроты для нидворакисовского текста. И эту-то рукопись я послал Нидворакису. Ничего не попишешь: пришлось признаться.

— Простите, шеф, — простонал я.

— Не важно. Где Рабинович? — спросил Голдхендлер; ярости как не бывало, тон у него теперь был чисто деловой.

— У бассейна.

— Позови его!

Пока Питер одевался, приехал Бойд с тремя мужчинами, которые тащили пишущие машинки. Они уехали. Работая с фантастической скоростью, Бойд, Питер и я, с помощью какой-то другой старой программы, стали сочинять новый текст для Нидворакиса, печатая как одержимые. У всех этих трех машинок был такой же шрифт, как у тех, на которых перепечатывали рукописи в машинописном бюро. Через час с небольшим перед нами лежала новая программа.

Бойд набрал телефон Голдхендлера.

— Он все еще здесь? — спросил он, понизив голос, а затем заговорил громко и бодро. — А, Ник, привет! Да, они только минут пять назад вернулись с пляжа. Текст лежал на столе целый день. Странно, правда? Да, конечно, я сейчас его привезу.

Бойд повесил трубку, закурил крепкую турецкую сигарету и вздохнул:

— Он пьян как сапожник. Налейте мне виски с содовой. Честное слово, шеф был просто великолепен. Это гигант, гений! Кто бы еще мог провернуть такое!

Попивая виски, он рассказал нам, что случилось. Нидворакис вернулся к Голдхендлеру, потрясая программой немецкого комика, он орал, топал ногами, угрожал Голдхендлеру судом, угрожал избить его до полусмерти, угрожал дать в «Верайети» на весь разворот объявление о том, что Голдхендлер плут, прохвост, пират, бандит и плагиатор. Сбывать ему старые программы! И за это брать с него деньги, которые он зарабатывал кровью и потом, зарабатывал ценой своего подорванного здоровья! Голдхендлер дал Нидворакису выкричаться, а потом предложил ему стакан виски и сказал, что он все объяснит и потом Нидворакис будет еще перед ним извиняться.

Объяснил он все вот как: «ребята», то есть Питер и я, в сочинении программ еще зеленые новички, и вот Голдхендлер привез с собой старые программы, чтобы мы могли поучиться, как нужно писать для комика, работающего на акценте, а ведь Нидворакис, объявил Голдхендлер, — это лучший такой комик на свете, все остальные комики ему и в подметки не годятся. Голдхендлер с радостью покажет ему все свои старые программы, на которых мы учимся писать. Если он найдет там хотя бы одну остроту, которая перешла из них в нидворакисовскую программу, — хотя бы одну, он, Голдхендлер, вернет Нидворакису все деньги, которые тот ему заплатил. Что же до этой новой программы, то она уже полностью написана и не имеет ничего общего с этой старой программой, которую Нидворакису прислали по оплошности. Сейчас же Бойд поедет в «Сад Аллаха» и привезет эту программу. Если в ней будет хоть малейшее сходство с программой, написанной для немца, он, Голдхендлер, готов всю жизнь работать на Нидворакиса бесплатно. И это ему будет только в удовольствие, потому что писать программы для такого замечательно артиста — это великая честь.

— Актеры все прирожденные идиоты, — заключил Бойд. — Нидворакис только что на колени не упал, он шефу руки целовал и заявил, что, конечно же, у него и в мыслях нет требовать сличать все старые программы, он верит Голдхендлеру как родному. Но, конечно, он до смерти хочет поскорее увидеть текст, так что я, пожалуй, поеду.

Меня никак не наказали за то, что я натворил, даже не вызвали на ковер. При следующей встрече Голдхендлер только покачал головой и укоризненным тоном доброго папаши произнес:

— Ой, Рабинович!

На том дело и кончилось. Может быть, теперь станет понятно, почему я так любил этого человека.

Через день иди два после кризиса с Нидворакисом в «Саду Аллаха» появился Скип Лассер, одетый как Боб Гривз. Это был седеющий грузный еврей лет сорока, а вовсе не двадцатилетний гак, так что впечатление его костюм производил совсем не такое, как у Гривза, но это был тот же самый костюм: спортивный пиджак, серые брюки, рубашка с незастегнутой верхней пуговицей, расписной галстук. Так, или более или менее так, одевались все голливудские революционеры, но Лассер их всех переплюнул своим кашемировым пиджаком английского покроя, фланелевыми брюками и высокомерной осанкой, которую оправдывали его бродвейские боевики и его безумно кассовые фильмы. Когда Морри Эббот нас обоих представил, Лассер лукаво, почти робко улыбнулся:

— А, так это вы те парни, которые спят и видят, как бы познакомиться с актрисочками?

— Мы бы не прочь, — сказал Питер.

— Это проще простого. Когда я вернусь в Нью-Йорк, я вас представлю нескольким актрисам.

Лассер приехал в Голливуд шлифовать сценарий, который он написал для Фреда Астера; и Голдхендлер, через посредничество Морри Эббота, получил задание нашпиговать сценарий остротами. Это сулило меньше денег, чем работа на МГМ, и было не так престижно, но зато Лассер предлагал восьминедельный контракт, а ведь Голдхендлер уже снял на все лето виллу, которая стоила бешеных денег. Они с Бойдом взялись сами писать программы для Нидворакиса, и он купил нам с Питером билеты обратно в Нью-Йорк. Он сказал, что, если к осени дела поправятся, он с нами свяжется.

Когда мы садились в поезд, Питер сказал мне:

— Хорошо, что мы развязались с этим шальным местом и со всеми этими залежалыми хохмами. Мы напишем фарс, Дэви, и мы еще им всем дадим прикурить! Вот увидишь!

— Рабинович, ты мне нужен. Я у себя.

Был конец августа. Я не слышал голоса Голдхендлера с тех пор, как уехал из Голливуда. У меня на столе, в душной комнатке маленькой квартиры, которую папа с мамой сняли на Риверсайд-Драйв, лежала гора учебников для первого курса юридического факультета, а также два первых действия фарса, который мы сочиняли с Питером. Эти книги меня угнетали: подумать только, что мои ровесники их уже одолели и обогнали меня на целый год! Фарс меня тоже угнетал: это было жалкое эхо комедий Кауфмана и Харта.