Внутри, вовне - Герман Вук

Во всей этой суматохе Голдхендлер почти не прикасался к либретто нового лассеровского мюзикла «Джонни, брось винтовку!» по роману Гашека «Бравый солдат Швейк». Текст этого либретто он привез из Голливуда, и с тех пор рукопись лежала у него на столе. Когда до чтения рукописи перед спонсорами осталось две недели, Jlaccep пришел к Голдхендлеру узнать, как идет дело. Задача Голдхендлера заключалась в том, чтобы расцветить хохмами уже написанное либретто. Лассер обладал даром придумывать для своих мюзиклов курьезные сюжетные ситуации и писать изящные тексты песен, но острить он не умел.

Специально для Лассера было заказано в ресторане «Лин-ди» огромное блюдо деликатесов. Услышав звонок, Голдхендлер сам пошел открывать дверь; мы никогда еще не видели, чтобы он так нервничал. Лассеровский мюзикл был ему нужен как воздух, потому что на радио все отчетливее ощущалась тяга к высоколобым программам. Успех на Бродвее ему бы очень помог, тем более что Лассер обещал поставить его фамилию рядом со своей в качестве соавтора.

Пройдя сквозь великолепную голдхендлеровскую гостиную, Лассер приветствовал меня с Питером небрежным кивком головы.

— Гарри, у тебя шикарная квартира, — сказал он восхищенно.

— Спасибо, Скип.

— И подумать только, — продолжал Лассер, — что все это построено на говне. — Гордая улыбка Голдхендлера сразу же растаяла. — Кстати, Гарри, как идет твоя говенная программа?

— Все нормально.

Лассер указал пальцем на блюдо:

— А это зачем?

— Может, пока мы будем говорить, мы подкрепимся?

— Мне некогда. У меня еще назначены встречи с режиссерами и с хореографами.

Поднимаясь наверх, Голдхендлер показал Лассеру квартиру. Обведя глазами столовую, Лассер сказал:

— Бог ты мой, сколько людей должны были нажраться говна, чтобы ты смог обставить эту комнату!

Когда мы вошли в кабинет, Лассер даже присвистнул:

— Фантастика! В жизни ничего подобного не видел. Чтобы за все это заплатить, нужно было насрать кучу говна высотой с «Эмпайр Стейт Биллинг».

Таким был Лассер в благодушном настроении. Но когда Голдхендлер признался, что с либретто у него еще и конь не валялся, и стал экспромтом выдавать Лассеру свои идеи, тот сразу же заговорил очень резко:

— Гарри, это все ты побереги для спонсоров твоего говна. Я-то тебя знаю. А ну, тохес афн тиш! (задницу на стол!) Да у тебя ни шиша нет! Ты что, кроме этого своего говенного шоу, ни хера не делаешь? Хочешь ты закончить либретто или нет? Эдди Конн спит и видит, как бы поработать над этим либретто. У него еще нет за душой ни одного бродвейского шоу.

Имя Эдди Конна подействовало на Голдхендлера так, как будто его ударило током. Он повернулся в кресле и с силой грохнул по столу волосатым кулаком, так, что стоявшие на столе пепельницы и бутылка минеральной воды аж подпрыгнули.

— Ты хочешь Эдди Конна? Ну, валяй! Тащи ему свое либретто! — заорал он.

Ударив Голдхендлера током, Лассер отступил. Они договорились, что через десять дней Голдхендлер представит готовый текст.

— А вам, ребята, все еще хочется актрисочек? — с широкой улыбкой обратился Лассер к нам с Питером, впервые за все это время показав, что он нас видит.

— Еще бы! — ответил Питер.

— Ну, так тут я, видимо, могу вам помочь больше, чем ваш друг Фокерти, — сказал Лассер, снова улыбнувшись. — Я познакомлю вас с актрисочками.

В тот вечер Голдхендлер был понурее, чем когда-либо на моей памяти. Может быть, во многом тут была виновата погода. На улице выла и крутилась метель, ветер бил по оконным стеклам огромными хлопьями снега. За ужином Голдхендлер лишь раз или два откусил от большой бараньей котлеты, а затем отодвинул тарелку и закурил сигару. Наверно, в глазах Голдхендлера Лассер обволок всю его шикарную квартиру толстым слоем вонючих экскрементов.

— Нет, так не пойдет, — сказал он наконец, прерывая тягостное молчание. — Валять дурака целый день, а потом писать всю ночь напролет: разве так можно написать что-нибудь путное?

— Бальзак писал по ночам, — сказала миссис Голдхендлер, — точно так же, как ты.

— Бальзак был всего-навсего величайший писатель своего времени, — грустно ответил Голдхендлер.

— Ты великий писатель. Может быть, тоже величайший писатель своего времени. «Бедная Розали» — это великое произведение, да, великое! Ей должны были присудить премию О.Генри — ей, а не той дурацкой побасенке. «Бедная Розали» — это на уровне Мопассана! Чехова! Это гениально, ГЕНИАЛЬНО!

«Бедная Розали» была ранним рассказом Голдхендлера — одним из лучших его рассказов. Для того чтобы доказать свою правоту, миссис Голдхендлер вынуждена была вернуться в прошлое, вспомнить о том, что было за шесть или семь лет до того, как появились Лу Блу, Хенни Хольц, Николас Нидворакис, Беккер и Манн и все прочие, прочие, прочие, заполнявшие десять шкафов картотечных ящиков. Но когда миссис Голдхендлер сказала «гениально, ГЕНИАЛЬНО», лицо ее раскраснелось, глаза заблестели, маленькие белые кулачки сжались, и было видно, как осветились лица ее сыновей, а Голдхендлер воспрял духом. Он выпрямился, выдавил из себя смешок, придвинул к себе тарелку и съел еще баранины.

— Нам нужно солнце, — сказал он. — Вот что нам нужно, ребята. Немного солнца. Мы поедем во Флориду, позагораем на свежем воздухе и додавим это либретто одной левой.

Вечером мы впятером — четверо нас и миссис Голдхендлер — сели в ночной поезд на Майами, а там мы сняли номера в отеле «Рони Плаза», где жили, когда получали свой зимний загар, такие знаменитости, как Уолтер Уинчел и Эдди Кантор.

Так случилось, что как раз в это время в Майами отдыхали папа, мама и моя сестра Ли; они остановились в маленькой кошерной гостинице, в которой за много лет до того мы все останавливались, когда приезжали во Флориду на двенадцатицилиндровом «кадиллаке». Я лишь раз нашел время их навестить — в пятницу вечером, когда у них был субботний ужин. В отеле «Рони Плаза» все было украшено рождественскими фестончиками и горели рождественские лампочки, а через громкоговорители день и ночь передавались рождественские песни, и я чуть не забыл, что почти одновременно праздновалась Ханука. Папа привез из дому старый ханукальный подсвечник — «ханукию». Перед наступлением субботы он прочел молитву и зажег свечи, когда я отклонил предложение это сделать. Мы спели ханукальный гимн «Могучая скала спасенья моего» — на старый мотив, на который пел его еще отец-шамес в Минске. Мне это все казалось странным и непривычным; мы ели в большой комнате, где на столах горели субботние свечи, и все мужчины были в ермолках. Некоторые молодые люди сидели с непокрытыми головами, но для меня папа достал ермолку, и я ее надел. Ничто другое так ярко не напомнило мне, как сильно я отдалился от традиций отчего дома. Я чувствовал себя гораздо больше в своей стихии в отеле «Рони-Плаза», чем в этой кошерной гостинице, и если существовал кто-то, на кого я равнялся как на отца, то теперь это был Гарри Голдхендлер.

А с папой мы в эту пору виделись очень редко. Когда он по утрам уходил на работу в прачечную, я еще спал. А потом я ехал к Голдхендлеру и работал там до поздней ночи. По пятницам, правда, я всегда был на субботнем ужине и без конца рассказывал о Голдхендлере и о знаменитостях, которые у него бывают. Мама упивалась этими рассказами и потом говорила своим подругам, что я отлично провожу время и делаю большие деньги на радио, перед тем как приступить к занятиям на юридическом факультете: потому что, конечно же, я собираюсь стать серьезным юристом, а не каким-то бумагомаракой.

Папа на все эти мои рассказы лишь тихо улыбался, они были для него источником гордости, но в то же время и немного огорчали. А Ли и мама продолжали выпытывать у меня все новые и новые подробности до тех пор, пока не оплывали субботние свечи и мне пора было снова ехать к Голдхендлеру. Папа мечтал, что я начну делать что-то серьезное, а я все не начинал. Может быть, вот эта рукопись — это как раз то, чего он от меня всю жизнь ждал. Немного поздновато, папа, но лучше поздно, чем никогда.

— Финкельштейн, — сказал Голдхендлер, всовывая мне в руку пачку денег. — А ну, пойди поставь на Праздного Мечтателя. Здесь две тысячи. А мне нужно смотаться в гальюн, пока я не насрал в штаны.

Голдхендлеры каждый день после обеда ходили на ипподром, а по вечерам на собачьи бега; после собачьих бегов они заглядывали на час-другой в казино и играли в рулетку. На ипподроме у Голдхендлера была, как он утверждал, «беспроигрышная система» — ставить только на фаворитов. В каждом данном заезде барыш от этого, конечно, невелик, но постепенно, со временем, выигрыши накапливаются, и в целом ты оказываешься в прибытке. Ипподром был единственным местом, где мы хоть немного загорали. После казино мы возвращались в «Рони-Плаза» и работали всю ночь, до рассвета, а потом до обеда спали.