Внутри, вовне - Герман Вук

Когда-то я думал, что никогда не увижу никого прекраснее и вожделеннее, чем Дорси Сэйбин. Ну и дурак я был! Сейчас я смотрел на десятерых девушек, из которых каждая была в десять раз красивее и обольстительнее, чем Дорси. Дорси была предназначена для таких мужчин, как Моррис Пелкович. А в такую девушку, как одна из этих, мог влюбиться король, президент, миллиардер — и стать ее рабом. Это был вопрос удачи, потому что такие девушки встречаются редко, но это было возможно! Это были Елены Троянские, Гиневры, Изольды. Это были статистки категории «А». Может быть, мне не дано было добиться благосклонности ни одной из них — мог ли я об этом мечтать? — но теперь я мог забыть о Дорси Пелкович, моей утраченной богине. Нет — моей утраченной домохозяйке.

— Финкельштейн, пошли!

Я, должно быть, аж подпрыгнул со стула. Голдхендлер с насмешливым пониманием посмотрел на девушек, и я ждал, что он вот-вот отпустит сальную шутку, но он ничего не сказал. Мы вышли на улицу, чтобы поймать такси. Над подъездом на лесах трудились рабочие, снимавшие вывеску с названием прежнего спектакля.

— Приятно будет, — сказал Голдхендлер, — снова увидеть свое имя на афише. Давно уже этого не было.

В такси мы молчали. Голдхендлер попыхивал сигарой. Я глядел на Бродвей, погруженный в свои мысли, смущенный, подавленный.

— Красивые девушки, — сказал наконец Голдхендлер, нарушив молчание.

— Да. Красивые девушки.

— Ты еще добудешь себе красивую девушку, Рабинович. Но в конце концов тебе нужна будет умная. Это самое важное.

— Ты не поверишь, — сказал Бойд, когда мы вошли в кабинет; вид у него был озадаченный, наверно, такой, как у меня, когда я думал о статистках категории «А». — Ты не поверишь, он звонил всего две минуты назад.

— Кто звонил? — спросил Голдхендлер.

— Джон Барримор, — сказал Бойд, продолжая барабанить по машинке.

— Барримор?

— Он хочет делать «Войну и мир».

Голдхендлер уставился на Бойда, должно быть, впервые в жизни потеряв дар речи.

— Ты не поверишь, я поднял трубку, и это звонил Барримор, — сказал Бойд. — Меня чуть кондрашка не хватила. Оказывается, они все заинтересовались этой идеей: и он, и Этель, и Лайонел. Джон приезжает по делам в Нью-Йорк, и он хочет с тобой об этом поговорить.

Голдхенддер упал в кресло, возвел очи горе и вздохнул:

— Яп… понский бог! — затем он вдруг резко сказал: — Ты, надеюсь, не сообщил им, что спонсорами будут слабительщики?

— Что ты, конечно, нет, — ответил Бойд.

— Ладно, — сказал Голдхендлер и с хитрой ухмылкою обратился к нам с Питером: — А вы двое, поскорее беритесь за Бородинское сражение.

И Джон Барримор действительно пришел к Голдхендлеру.

Как это описать? Кого из нынешних актеров можно уподобить Джону Барримору, этому великому Гамлету, человеку с точеным профилем, кинематографическому кумиру, не знавшему себе равных? С тех самых пор, как я десяти лет от роду посмотрел барриморовский еще немой фильм «Доктор Джекил и мистер Хайд», который меня как громом поразил, я не пропускал ни одной картины с его участием. Барриморовский доктор Джекил был божественно красив, как рафаэлевский ангел, и элегантен, как принц Уэльский. А его мистер Хайд был сгорбленный урод, одним своим видом внушавший омерзение, одетый в бесформенный черный сюртук, как на похоронах, с вывернутыми губами, когтеобразными пальцами и крошечными злобными глазками. С тех пор этот сюжет затаскали до осатанения, но он весь должен держаться на элегантности доктора Джекила. Сыграть монстра может кто угодно; даже я, наверно, сумел бы сносно сыграть мистера Хайда; и небось не было ни одного комика, который бы Хайда не пародировал. Но существовал только один доктор Джекил, только один идеальный герой, которого можно противопоставить отвратительному Хайду, и это был Джон Барримор.

И к Голдхендлеру пришел именно доктор Джекил. О Барриморе чего только не говорили: что он выдохся, что он пьет запоем, совершает дикие выходки, куролесит, опускается. Но перед нами был сдержанный, изящный джентльмен в строгом двубортном костюме и серой шляпе, который выглядел чуть-чуть за тридцать. Он словно только что вышел из фильма «Топаз» или из фильма «Двадцатый век», в которых он недавно сыграл благородных героев. О планах радиоинсценировки «Войны и мира» он говорил с очень профессиональной точки зрения: сколько на это потребуется денег и кто будет спонсором?

Когда Голдхендлер упомянул, что «Война и мир» заменит программу Лу Блу, Барримор поднял брови и склонил набок голову точь-в-точь, как он это делал в своих фильмах. Что касается спонсоров, то туг, как указал Голдхендлер, дело очень деликатное, потому что речь идет о том, чтобы снять одну программу и вместо нее на те же деньги делать другую. Барримор кивнул и больше этого вопроса не поднимал. Голдхендлер обещал заблаговременно дать ему на просмотр текст инсценировки. и они ушли вместе: у Барримора было на Бродвее еще какое-то дело. До того Бойд каждый день звонил в «Зимний сад» и справлялся насчет афиши. Ее только что закончили, и на ней должным образом красовалась фамилия Голдхендлера, Он, конечно, собирался как бы ненароком показать ее Барримору, и ему до смерти хотелось посмотреть ее самому.

Когда Голдхендлер с Барримором ушли, Питер Куот воскликнул:

— У меня такое ощущение, что я работаю в сумасшедшем доме. Это же курам насмех. Мы с Дэви целую вечность гнем хребет — и все без толку! Мыслимое ли дело — запихнуть Толстого в получасовые радиосерии? Это просто невозможно, с Барримором или без!

— Если шеф получит договор на двадцать шесть недель, все остальное не важно — серьезно сказал Бойд. — Нам велено поскорее купить еще несколько экземпляров «Войны и мира» и начать готовить пять-шесть серий. Приказ шефа.

Голдхендлер вернулся туча тучей. Он открыл новую коробку сигар, подержал их под лампой и рявкнул на Бойда:

— Черные! Черные как уголь! С таким же успехом я мог бы курить просмоленные канаты! Где сигары мышиного цвета?

— Это и есть сигары мышиного цвета, — ответил Бойд.

Голдхендлер считал, что сигары мышиного цвета слабее, чем черные, и если он именно их станет выкуривать по тридцать штук в день, это будет не во вред его здоровью. Недовольно буркнув, Голдхендлер плюхнулся в кресло и закурил.

— Ну как, они написали на афише твою фамилию? — спросил Бойд.

— Написали! — горько сказал Голдхендлер. — Муравьиным дерьмом! «Либретто и текст песен…» — прорычал он, — «С.К. Лассера и…» — тут он понизил голос до шепота, — «дополнительные диалоги Г.Голдхендлера». — Он ткнул сигару в горлышко бутылки из-под минеральной воды. — Тьфу! У нее такой вкус, словно я курю собственный хуй.

Назавтра у него был день рождения. Ему исполнялось тридцать шесть лет. В это с трудом верилось. Тучный, с двойным подбородком, почти совсем лысый, без одного переднего зуба, с погасшими глазами, он выглядел на двадцать лет старше Джона Барримора.

Я пришел на работу, выспавшийся и отдохнувший, и застал Голдхендлера за завтраком, и подошел к нему и сказал:

— Шеф, поздравляю с днем рождения!

— С чем тут поздравлять? — огрызнулся Голдхендлер.

Я был ошарашен. Что я сделал не так? Или ему все еще не давало покоя муравьиное дерьмо? Миссис Голдхендлер склонилась над тарелкой, белая как полотно. Ее родители, хотя и усиленно работали челюстями, выглядели так, словно только что вернулись с похорон. Питер, усердно разрезая бифштекс, даже не поднял на меня глаз. Детей за столом не было, не было и Бойда.

— Садись, поешь, — прорычал Голдхендлер.

Я соврал, что только что плотно позавтракал, и поднялся в кабинет. Бойд усиленно трудился, вырезая страницы из «Войны и мира». На другом столе было навалено еще несколько экземпляров книги. Я представить себе не мог, что Бойд способен быть бледнее, чем обычно, но сейчас так оно и было.

— Бойд, что за черт тут происходит?

— Биржа.

— Биржа?

— Она хотела сделать мужу сюрприз ко дню рождения. Сегодня утром она купила акции компании «Ю-Эс Стил». Кто-то ей шепнул, что они должны вот-вот резко подняться, потому что компания получит большой заказ от военно-морского флота. Но не успела она купить эти акции, как они упали на восемь пунктов. К тому времени как он продрал глаза, он потерял сорок восемь тысяч долларов. Это таки был сюрприз ко дню рождения.

Глава 67

Пришла беда — отворяй ворота

Все чада и домочадцы получили строжайший приказ: впредь до следующих распоряжений Голдхендлера ни для кого нет дома, кроме Лу Блу, Барримора, Лара и Лассера; никаких маклеров, никаких банковских служащих, никаких рассыльных из магазинов; а миссис Голдхендлер вообще ни с кем не имела права разговаривать.