Следствие не закончено - Юрий Лаптев

— А за что ваши солдатушки воевали, товарищ Недосекин? — спросил, угощая кучера папироской, Костюнька Овчинников и подмигнул приятелям.

— По дурости! — хохотнул другой парень.

— Вот именно — по дурости! — согласился инвалид и, хитро оглядев парней маленькими безбровыми глазками, добавил: — Умом-то и мы были в аккурат такие, как вы. Только нам в ту пору объясняли жизнь поп да урядник, а вам большевицкая партия вона какую школу выстроила.

— Сымают! — испуганно крикнул один из пареньков от окошка.

— Чего сымают? — отошедший было от окна Парфен рысцой затрусил обратно.

— На фотографию… Гляди-кось, и Наську за стол сажают рядом с дядей Ефимом.

— Во, брат ты мой, какая честь простому человеку! — сказал райкомовский кучер.

Сначала корреспондент снял Ефима Григорьевича среди членов правления колхоза. Для этой цели стол был предусмотрительно выдвинут на середину горницы, чтобы в кадр не попали иконы. Потом Чивилихин был снят пишущим письмо сыну и зачитывающим дочери поздравительные телеграммы. Осмоловский долго упрашивал Настю улыбнуться, но девушка осталась серьезной. К ее невеселым и ревнивым переживаниям постепенно начало примешиваться чувство неловкости: чем же она-то заслужила такое отношение?

Поэтому на просьбу корреспондента рассказать о брате, Настя ответила хмуро:

— А чего рассказывать — жили, как и все колхозники. И Сергей Ефимович так же. Мамаша вот, жалею, рано убралась — ей бы радость какая.

В этом особенно ярко проявилось различие между отцом и дочерью.

Конечно, и Настя, как и Ефим Григорьевич, все полнее чувствовала, что в жизни их семьи произошло событие значительное и радостное и что они, незаметные до сих пор люди, неожиданно стали предметом уважения, заискивания и зависти. Но если Ефим Григорьевич не только сына, а и самого себя стал почитать больше, чем надо, то к чести Насти нужно сказать, что ей ничуть не вскружила голову слава, завоеванная ее братом. Даже наоборот — Настя в эти дни особенно ясно ощутила собственную, не очень веселую долю, мелкое, подчиненное существование при отце. Ее не радовали, а смущали ласковость подруг, предупредительное отношение парней и услужливость соседок.

— В честь чего это ты насылаешься? — неласково спросила она Анну Ложкину, когда та предложила Насте вымыть после гостей пол в горнице.

— А что?.. Мне разве трудно? — простодушно ответила Анна. — Может, и ты, Настасья Ефимовна, когда-нибудь меня вспомнишь.

Настя смутилась.

— Да что я вам — барыня, что ли, или убогая?.. Манька твоя вчера утром снег от ворот откидала, Василиса квасу бочонок, видишь ли, специально для папаши заправила, ты горницу прибрать норовить?

— Не плохое ведь делаем, — резонно ответила Анна.

— Вот приедет Сергей Ефимович, — Настя, как и все новожиловцы, стала называть брата по имени-отчеству, — все расскажу ему… А то и говорить ничего не буду — уйду и все!

— Куда?

— Будто пути нет: в лесничество, слышь, народ набирают. Или на кирпичный завод наймусь, в мешалки.

— В мешалки! — изумилась Анна. — Да тебе отец все косы выдерет за такое намерение. Видишь ведь, как Ефим Григорьевич себя поставил.

— Бате я не указ, — тихо ответила Настя.

Поведение отца начало не на шутку беспокоить ее, а временами и угнетало.

Так, например, случилось, когда они пришли на свиноферму за поросятами.

Заведующий фермой Максим Жерехов, или «поросячий командир», как язвительно величали за глаза свинарки Максима Никаноровича за суровый нрав и придирчивость, был один из тех колхозников, которые личную, присущую большинству потомственных хлеборобов хозяйственную бережливость, граничащую иногда и со скупостью, сумели переключить на колхозное добро. Жерехов был высок ростом, худ и угловат, как выросшая на ветреном косогоре сосна. К порученному ему делу относился истово, будучи искренне убежденным, что свиноводство — самая доходная отрасль в колхозном хозяйстве. Сам — по своей инициативе и за свои личные деньги — съездил в Орловскую область и привез оттуда двух поросят знаменитой породы «ливенки». Сам и выходил. А в результате добился того, что был намечен к участию во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.

Когда Жерехову сообщили, что правление постановило выделить Чивилихину двух поросят, он сказал:

— Ну-к что ж, у нас подсвинки-то не купленые. — Но в душе осудил такую расточительность. Жене посетовал: — Парней-то вона сколько. Ежели каждому по два сосунка отдать — закрывай все заведение! — И, расстроив себя таким рассуждением, добавил: — Таким хозяевам дай волю — весь колхоз разбазарят!

— В уме ты или нет? — накинулась на Максима жена. — Про героя говоришь такие слова… Скажи спасибо, что дочь Клавдия тебя не слышит.

— Покорно благодарим! — не желая вступать в пререкания с женой, отозвался Максим.

Однако, придя на ферму, Жерехов целый час ходил по свинарнику, от станка к станку, выбирая, каких бы поросят выделить Чивилихину.

И выбрал.

— Но-но, спасибо тебе, Максим Никанорыч! — с презрением глядя на двух сосунков, обиженно повизгивающих в ящике, сказал Ефим Григорьевич. — Хуже-то не нашлось?

— Плохих не держим, — невозмутимо ответил Жерехов. — А ты, товарищ Чивилихин, запаренными отрубями их больше потчуй. Они, брат, ничего, веселые.

— Что ж мне с ними — танцы плясать? — загорячился Ефим Григорьевич. — Нет уж, товарищ Жерехов, этих веселых ты оставь себе на раззавод, а мне вон из тех парочку выдерни.

И Ефим Григорьевич указал на соседний станок, где около благодушно похрюкивающей матки аккуратным рядком лежали поросята — один к одному, розовые и плотные, как тючки.

— Из те-ех! — Жерехов даже изумился. — У тебя, товарищ Чивилихин, глаза-то вострые. А на выставку чего повезем — кобелей, что ли?

— Хватит здесь на четыре выставки: ишь расплодил сколько!

Ефим Григорьевич оглянулся на неотступно сопровождавшего его все эти дни колхозника Андрея Бунцова — мужичка малорослого и пронырливого, затем снова повернулся к Максиму и произнес внушительно:

— Не кому-нибудь даешь, а Герою Советского Союза!

— Понимать должен, — поддакнул и Андрей Бунцов.

— Ты меня на героя не бери! — у Жерехова задергалась вбок на худой шее голова, что являлось признаком большого волнения. — Я, брат, сам в ту войну заслужил три Егория! Только мне за них и кутенка не дали.

— Вспомнила бабушка, как внучкой была! — захохотал Ефим Григорьевич. — Царскую награду приравнял к советской.

— Ты, Максим, еще похвастай, как унтером был! — в тон Чивилихину добавил Бунцов.

Максим Жерехов оглядел посуровевшим взглядом Ефима Григорьевича, затем, мельком взглянув на стоявшую в сторонке Настю, подшагнул к Бунцову, спросил негромко, но внушительно:

— А тебе чего здесь надо?

— Мне ничего. — Бунцов невольно попятился от колючего взгляда Максима. — Поскольку мы являемся кумом…

— Черту ты кум!.. Выходь отсюда! — с прорвавшейся вдруг, злостью крикнул Жерехов.

— Куда? — Бунцов попятился, испуганно скосил глаза на Ефима Григорьевича, как бы ища поддержки.

— В милицию беги, огарок! Объясни там советской власти, что Максим Жерехов дослужился до унтера за то, что полных четыре года в окопах гнил за матушку-Расею, за батюшку царя! А сейчас геройского папашу поросятами обидел…

— Но, но, потише! — прикрикнул на Максима Ефим Григорьевич. — Ты, товарищ Жерехов, на папашу не сворачивай. Гляди, как бы и взаправду советская власть на тебя не обиделась.

В свинарнике стало тихо. Только иногда слышалось умиротворенное похрюкиванье поросят.

— Батя, зачем вы говорите такие нехорошие слова, — тронув отца за рукав, негромко сказала Настя; ей было вдвойне стыдно еще и потому, что дочь Максима Жерехова была для нее ближайшей подругой, а для брата Настиного — дорогой девушкой.

— Отстань! — прикрикнул на Настю Ефим Григорьевич и строго приказал Жерехову: — Вон из тех отберите мне пару, товарищ Жерехов!

— Хошь всех забирайте, товарищ Чивилихин, — не глядя на Ефима Григорьевича, сказал Максим и, понурившись, направился к выходу из свинарника.

— Выше правления себя ставишь! — крикнул вслед ему Ефим Григорьевич.

За Жереховым хлопнула дверь.

— Хорошо… Оч-чень хорошо, — забормотал несколько обескураженный таким поведением Жерехова Чивилихин и, почувствовав выжидающие взгляды Андрея Бунцова и дочери, сказал не очень уверенно: — А ты думал, не возьму?

Никто не отозвался.

— Раз постановили — значит отдай, — уже решительнее сказал Ефим Григорьевич и направился к станку.

— Папаша, что вы делаете! — Настя метнулась к отцу, схватила его за рукав.

Вся злость Ефима Григорьевича переключилась на ни в чем не повинную дочь. Он резко оттолкнул Настю, заорал: