Цитадель Гипонерос (ЛП) - Бордаж Пьер

Наемники устроили настоящую резню среди сестер Тутты. Окровавленные трупы усеивали десятки аллей, лежали среди зарослей палисандрий, на лужайках внутреннего сада, в аркадных галереях, коридорах келейного крыла и общих залах. Небесные хозяйки и администраторши не обладали спасительными рефлексами матрион: привлеченные суматохой, они покинули свои камеры вместо того, чтобы в них запереться, и были разорваны смертоносным дождем металлических дисков. Только те из них, что занимали самые дальние кельи и увидели, как падают впереди их сестры, успели отступить и укрыться на кухнях, складах или в прачечных. Обезумевшие от ярости, опьяненные кровавой бойней наемники обыскали монастырь в поисках выживших. Они выследили нескольких, и бестрепетно их казнили, но остальным удалось сбежать от них, укрывшись в секретных проходах здания.

Затем наемники собрались перед опталиевыми дверями зала заседаний, смонтировали из частей дезинтегрирующую пушку и принялись бомбардировать массивные створки зелеными мумифицирующими лучами, но легированный металл сопротивлялся. По крайней мере — поначалу, потому, что теперь он начал трескаться, расслаиваться и осыпаться.

Теснящиеся в зале мужчины сдерживали, как могли, свое нетерпение. Кровь взывала к крови, и резня тутталок только подстегнула в них позывы к убийству. К овату, который стоял за пушкой в черной маске, покрывшейся зелеными сверкающими осколками, подбежал наемник:

— Скаиты ушли, оват!

— Они сделали свою часть работы. Они нам больше не нужны.

— Все, что от них осталось, это их бурнусы, — не отставал наемник. — Они как бы… как бы распались.

— Позже посмотрим. Чтобы забрать мальца, мы можем обойтись без скаитов.

— Еще вот что, оват: Коралион горит. Эфренцы восстали. Они тысячами окружают храм крейциан.

Офицер притивов яростно взглянул на опталиевую дверь.

— Эти чертовы матрионы горько пожалеют, что нам приходится тратить на них свое время!

Тишину молчания рвал треск дезинтегрирующего луча. Матрионы со страхом смотрели, как расширяется темное пятно на серой опталиевой двери. Они не стали разбредаться по амфитеатру, но стянулись в центр, вокруг кресла старейшины, вокруг Муреми и ребенка Оники. Большинству из них пришлось оторваться от своих повседневных дел; они наскоро накинули свои повседневные серо-голубые платья, и их неприбранные волосы падали на плечи светлыми, русыми, поседевшими или черными каскадами. Тревога им добавила морщин, подвела темными кругами глаза, заставила осунуться лица. Они слышали, как ужасе и агонии кричали их сестры, и хоть и сидели запершись, понимали, какое жуткое зрелище ждет их снаружи (в случае, если удастся выйти из этой комнаты живыми, на что оставалось все меньше шансов). Они гадали, откуда узнали наемники о том, что сын Оники в Тутте, и как им удалось преодолеть неодолимое принципиально препятствие клеточного распознавания (на незваных гостей, клеточные координаты которых не внесли в блок идентификации, автоматически наводились лучи высокой плотности; система, которую пока что сумел обойти только таинственный любовник Оники).

Всего за несколько часов матрионы привязались к сыну изгнанницы, словно все время только и ждали возможности вытащить из-под спуда материнское чувство, похороненное ими глубоко в подсознании. Они заспорили, как дети, за привилегию приютить его в своей келье. В отчаянии они обратились к мудрости Муреми, которая, озорно поглядывая, решила их проблему, уведя мальчика с собой. Все они бросились в келью старейшины, когда во время смены вахт зазвонили сигнальные колокола: их первой мыслью было увести ребенка в безопасное место. Быть может, помимо прочего они на такой манер извинялись перед изгнанницей за непримиримость, за унизительное обращение, которому она подверглась. Оники нарушила правило № 2 Тутты, а они отвечали за соблюдение тутталочьих законов, но в те тревожные часы, что переживал Эфрен, они осознали, что следует избавляться от жесткости своих принципов, их неподатливости, их негибкости. Вторжение на планету имперских армий и крейциан, истребление коралловых змей, обрушение части великого органа — все эти события нарушили естественный баланс, и даже если повстанцы добьются успеха в своем предприятии (а как идет у тех дело, тутталки не знали), больше уже ничто никогда не будет как прежде. Эфренцам придется придумывать новый стиль жизни, чтобы создать новое равновесие. Тутталки примут активное участие в переосмыслении задач, в перестройке, но какая роль будет им отведена — пока не представляли.

Дверь уже трещала, и в узкую щель залетали искры страшного зеленого луча.

— Боже мой! Мы пропали, — застонала Гомаи.

Муреми строго посмотрела на сестру.

— Пока мы дышим, будем гордо держать голову и не терять надежды!

В этот момент ребенок пронзительно зашипел. Прежде чем старейшина успела отреагировать, он отвел ее руку, протолкнулся между тесными рядами матрион и отправился к дальней стене зала.

Там стоял мужчина в некрашеных льняных штанах и куртке. Матрион сразу поразило его сходство с сыном Оники: те же черные вьющиеся волосы, те же блестящие темные глаза, та же смуглая кожа. Они поняли, что стоят перед человеком, который несколько лет назад приходил похитить девственность их младшей сестры. От изумления они даже не задумались, как он сумел прорваться в осажденное помещение.

Мужчина поднял ребенка и долго не отпускал от груди. От него исходило легкое свечение, сверхъестественная энергия; по щекам катились блистающие как алмаз слезы, от которых захотелось расплакаться и матрионам. Еще больше они удивились, услышав первое слово ребенка:

— Папа.

Его чистый голосок разнесся по залу, словно ударил гром. Они забыли о коварном потрескивании зеленого луча на опталии.

— Там наемники, которые хотят забрать вашего сына, — объявила Муреми, снова обретая дар речи и чувство реальности.

Шари поставил Тау Фраима обратно на пол.

— Благодарю, что защитили его, — сказал он. — Особенно учитывая, что он — плод запретной любви…

— Глядя на вашего сына, думается, что нарушение правила того стоило, — сказала Муреми. — Но обо всем этом мы поговорим позже: через несколько минут в эту комнату ворвется пара десятков разъяренных наемников. Дверь вот-вот подастся.

Шари бросил взгляд на растущую трещину в опталии, зеленую от брызгающих искр. Он мог с Тау Фраимом немедленно присоединиться к Оники, прикованной к постели в комнате крейцианского храма, но не чувствовал себя вправе бросить этих женщин на произвол судьбы. Прежде чем отправиться на Эфрен, он побывал в нефе индисских анналов. Те отправили его на ментальную разведку в крейцианский храм, на улицы Коралиона и в монастырь Тутта. Он обнаружил, что мятежные эфренцы с оружием в руках тысячами собирались к холму из черного кварца, на котором стоял храм, что отряд наемников-притивов в сопровождении двух скаитов пытался проникнуть в монастырь, где разместили Тау Фраима, и что несколько крейциан укрылись в комнате Оники. Он увидел шрамы и чуть более светлый оттенок кожи по всей правой стороне молодой женщины и понял, каким ужасным страданиям она подверглась. Еще Шари удостоверился в том, что, хотя Оники и Тау Фраим не были инициированы антрой, все, что ему нужно было сделать — это взять их за руку, и они бы переместились вместе с ним силой мысли. Они образовали неделимое целое, индисского дэва. То, что решал один, спонтанно принимали двое других; то, что чувствовал один, чувствовали двое других.

Он посчитал, что необходимость диктует, чтобы он вначале явился в монастырь. Шари рассчитывал уйти сразу после того, как заберет сына, но истерзанные тревогой лица матрион заставили его изменить свои планы. Он понадеялся, что викарий, запертый в комнате Оники с кардиналом и миссионерами, не до такой степени потеряет рассудок, что исполнит свою угрозу. Махди принял меры предосторожности и захватил волнобой, который вручил ему Жек и которым он собирался воспользоваться, если священники станут мешать ему увести Оники. Теперь он высвободил его из-за пояса штанов, снял предохранитель и направил на дверь.