Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев

Три часа выматывало душу тряской и гулом, наконец, днище гидроплана заколотило на короткой и крутой амурской волне. Самолет уткнулся носом в пирс. «Черный ворон» доставил их не в тюрьму, как они привычно ждали, а на окружную гауптвахту. В роскошной, по нынешним их понятиям, камере старшего комсостава они наконец расслабились.

Марков за дорогу передумал многое и, кажется, начал догадываться. Вошел капитан-начкар, сказал, что ужин будет через полчаса, и выдал на всех две пачки папирос «Норд». Это было совсем невероятно.

Погорелов, как самый старший, поделил курево, две оставшихся папиросы, прикурив, пустил по кругу.

— А теперь какие мнения будут? Амнистия?

— Нет, братцы, война. Большая война, — ответил Марков.

Рано утром их разбудили и вновь повезли. На военный аэродром, где выдали полушубки и погрузили в транспортный ТБ-3.

— На Чукотку, что ли? — спросил Погорелов у бортмехапика.

— Чего ради? — удивился тот. — В Москву летим…

После двухсуточного, с несколькими посадками полета «черный ворон» вез их по Москве. От утомления и нервной перегрузки никто уже не мог разговаривать. Сквозь зарешеченное окошко под крышей Марков видел улицы, легковые машины, свободных и веселых людей. Еще не везде была снята первомайская праздничная иллюминация. Когда сворачивали с улицы Горького на Садовое кольцо, «ворон» притормозил, и совсем рядом Марков увидел стайку девушек в легких платьях, с голыми ногами… Он и забыл, что такое еще бывает на свете.

Ночь на гауптвахте МВО он не спал. Неужели все кончилось? Неужели скоро он выйдет на улицу без конвоя? Иначе привезли бы в тюрьму. А так вроде считают их военнослужащими.

С утра фантасмагория продолжилась. Снова баня. Парикмахерская. Завтрак по комсоставской норме. Вместо лагерного тряпья выдали командирскую форму. Хоть и полевую, хлопчатобумажную, хоть и без знаков различия. И новые хромовые сапоги.

Но никто ничего не объяснял. Замкнутые лица, сжатые губы, убегающие взгляды чекистов.

После каптерки их развели по одиночкам. Маркову досталась свежевыбеленная камера на пятом этаже. Дали еще папирос, теперь уже — «Казбек»! И свежую «Правду».

Марков взял газету и в глаза бросилась черная рамка. «Берия Лаврентий Павлович. Генеральный комиссар госбезопасности… скоропостижно… верный сын…» — глаза выхватывали отдельные строчки. Когда его арестовывали, Берии еще не было, был Ежов. Но про Берию он кое-что слышал. Уже в лагерях. Скончался первого… А все началось второго. Газета от третьего. Сегодня пятое. День печати. Почему дали именно эту газету? Не вчерашнюю, не сегодняшнюю, а эту?

Дверь щелкнула, вошел пожилой майор госбезопасности. Марков почти непроизвольно протянул ему газету и сказал:

— Соболезную…

Майор дернул щекой. Но не более. Сделал вид, что не услышал. Помолчал секунд двадцать, пристально глядя на Маркова. Тот напрягся.

— Жалобы, заявления, претензии есть? — спросил майор негромко. — Нет? Хорошо. Прошу вас приготовиться. В двадцать три часа вас примет товарищ Сталин.

Глава 2

Маркова провели через боковое крыльцо, по полутемной узкой лестнице; после короткого ожидания в небольшой комнате без окон сказали: «Входите», и он вошел в кабинет.

Сталин сидел в тени, за пределами светового круга. Лампа под зеленым абажуром освещала только середину стола, где лежали какие-то бумаги.

Услышав, как скрипнула паркетная плитка, Сталин поднял голову.

Стараясь, чтобы голос не дрогнул, Марков отрапортовал, с трудом убеждая себя, что все происходящее — правда, что он действительно стоит в кремлевском кабинете, а всего четыре дня назад был на Дальнем Востоке и ничего хорошего вообще уже не ждал от жизни, даже такой малости, как посылка, потому что и посылок слать ему было некому.

Сталин вышел из-за стола, сделал несколько шагов и остановился рядом. Одет он был так же, как пять лет назад, когда Марков видел его на выпуске Академии. Марков пожал протянутую руку и, подчиняясь приглашающему жесту, подошел к столу для совещаний, где они оба сели.

— Как ваше здоровье, товарищ Марков? — спросил Сталин, негромко и без отчетливо выраженной интонации, как он говорил почти всегда. Но то, что он назвал Маркова товарищем, сразу поставило все на свои места. Комкор ощутил буквально физическое облегчение, будто сбросил с плеч пятипудовый мешок и разогнул, наконец, спину. А вместе с облегчением пришло ощущение независимости. Вопреки всему, что с ним было, и что, строго говоря, отнюдь еще не кончилось. Но раз его назвали товарищем, он снова почувствовал себя обязанным подчиняться законам, дисциплине, присяге — долгу, как он его понимал, но не личной воле кого-то одного, произвольно взятого человека. Кем бы он ни был. Хоть и самим Сталиным.

Сталин и раньше представлялся ему великим именно как вождь великой партии и великой страны, а потребности искать в нем черты личного величия, гениальности Марков никогда не испытывал. Оттого, наверное, и загремел…

Он оказался с глазу на глаз с человеком, который причинил так много горя и несчастий не только ему лично, но и всей армии, всему народу: масштабы репрессий в лагерях были известны гораздо точнее, чем на воле. Своим обращением «товарищ» Сталин дал понять, что все обвинения сняты, что, скорее всего, Маркова снова возвращают в строй. И тем самым ему возвращается право вновь быть самим собой и держать себя так, как он считает должным.

— Спасибо, товарищ Сталин, здоровье пока в порядке.

— Это хорошо, здоровье вам понадобится. Лечиться сейчас некогда. — И вдруг спросил без перехода: — Наверно, обижены на нас?

Марков не захотел отвечать так, как хотел этого Сталин, но и не рискнул сказать правду. Уклонился от прямого ответа:

— Я всегда верил, что недоразумение будет исправлено. Рад, что не ошибся.

Сталин посмотрел на него пристально, с интересом даже, словно изучая экспонат из музея той давней истории, когда с ним еще не боялись говорить вот так, и спорить, и голосовать против, и доказывать его неправоту.

— Вы правильно делали, что верили, — тихо сказал Сталин. — Мы можем ошибаться. Мы тоже живые люди. Но ошибки надо уметь исправлять. Эту ошибку мы тоже исправляем. Надеюсь — почти вовремя. Вы посидели в тюрьме. Я тоже сидел в тюрьме. Но после тюрьмы я еще многое успел…

«Да уж», — подумал Марков, и еще подумал, что был прав: война очень близка.

— Личные просьбы у вас есть? — спросил Сталин, поднимаясь.

— Нет, товарищ Сталин. Прошу окончательно решить мой вопрос, и если можно — направить в войска.

— Хорошо. Мы подумаем, как вас использовать. До свидания, товарищ Марков. Думаю, вскоре мы с вами еще встретимся.

Марков хотел выйти в ту дверь, через которую вошел, но Сталин остановил его:

— Пройдите сюда. — И показал, куда именно.

В другой, большой приемной, его встретил человек, которого Марков раньше не видел. Лысый, коренастый, с серым лицом и в серой гимнастерке без знаков различия.

Человек оценивающе осмотрел Маркова, а тот не знал, что же ему теперь делать. Подумал даже, что вновь может появиться конвой, без конвоя он уже отвык передвигаться, но секретарь быстро сел за свой стол слева от двери, выдвинул ящик и выложил перед собой пухлый конверт из грубой коричневой бумаги с сургучными печатями по углам. Взрезал наискось.

— Получите, товарищ командарм второго ранга. — На стол из конверта выскользнули два ордена Красного Знамени, петлицы с черными ромбами, удостоверение личности в сафьяновой обложке и толстые пачки денег. — Ордена ваши, петлицы и удостоверение новые, денежное довольствие — за шесть месяцев. Остальное, за весь срок, получите позже в кассе наркомата.

Марков взял в руки ордена, машинально глянул на номера. Действительно, ордена те же, что арестовавший его чекист попытался сорвать с гимнастерки, не сумел, и Маркову пришлось тогда самому дрожащими руками отвинчивать тугие гайки.

— Но здесь ошибка, — кивнул он на петлицы. — Я комкор.

— Нет, все правильно, звание командарма было вам присвоено… — И секретарь назвал дату, мельком глянув в удостоверение.

Через два дня после ареста, отметил Марков. Значит, по одной линии его арестовывали, везли в тюремном вагоне, а по другой все шло заведенным порядком. И этот указ о присвоении одного из высших в армии званий подшили в дело и не отменили после приговора… Это его почему-то потрясло сильнее, чем все остальное. Он чуть было не выматерился вслух.

— Сейчас вас отвезут в гостиницу «Москва» Отдыхайте. Но каждый день, начиная с восемнадцати часов, прошу быть на месте. Вам могут позвонить.

…Марков бесцельно ходил по большому, двухкомнатному номеру, окнами и балконом на Манежную площадь, обставленному карельской березой, с коврами и бархатом портьер, и не знал, что ему делать. Больше всего ему хотелось прямо сейчас выйти на улицу и ходить, ходить по улицам до утра, без цели и без конвоя, но что-то — может быть, слишком внезапный переход к свободе — мешало это сделать.