Порою нестерпимо хочется... - Кен Кизи

Джо слышал, как над головой протопали его ноги в мокасинах, ничуть не легче, чем Генри со своим гипсом. Да и говорил он только что не слишком нежно, отдавая поручения, что сказать Орланду. Совсем не нежно.

Но точно так же, как Джо знал, что топот этот производится не обутыми в сапоги ногами, он ощущал, что в грубости Хэнка есть что-то беззащитное и обнаженное, что-то ранимое в его голосе… Джо нахмурился, пытаясь понять; и тут сверху раздался легкий кашель, который помог ему. Нет, не ранимое, – старался он умерить свою тревогу, – а больное! Больное горло. Это из-за простуды. Болен. Да. Надо проследить, чтобы он занялся своим горлом…

Наверху Хэнк пытается успокоиться, но ему это не слишком удается. Во-первых, спортивные страницы газеты он забыл внизу. (Малыш остался внизу.) Потом, горячей воды после мытья посуды осталось мало, и душ как следует не принять. Кроме того, эти чертовы гуси опять летят такими толпами и так горланят, что я начинаю жалеть не только, что Джо Бен не прибил того одинокого, но и не перестрелял и всех последующих! И тут в довершение всего опять начинает звонить телефон. Это еще хуже гусей. Гуси, по крайней мере, не заставляют тебя вылезать из кровати и пилить вниз только для того, чтобы сказать «алле». Я попытался уговорить Ли отвечать на звонки, тем более что он все равно спустился вниз, но он сказал, что у него не получится (он лежит на диване, посасывая этот чертов термометр); Джо выразил гораздо большую готовность помочь мне, но я сказал, что, как ни печально, он не обладает даром для таких бесед. (Спустившись в третий раз, я спросил Малыша, не уступит ли он мне свое место на диване, чтобы я был поближе к телефону. Он говорит «да» и поднимается наверх.) Джо не терпится понять, что это за даром мы обладаем, которого он лишен; Ли останавливается и говорит ему, что этот дар заключается в способности с улыбкой перерезать человеку горло.

– Ты один из немногих, Джо, кому это не дано, – объясняет Ли. – Можешь гордиться этим. И не старайся уничтожить свою редкостную невинность раньше времени.

– Что? – спрашивает Джо, глядя поверх меня.

– Он говорит, что ты не умеешь врать, Джоби, – объясняю я. – Таких, как ты, осталось немного. Это почти так же хорошо, как быть «неподражаемым».

– А, – говорит он, и еще раз: – А! Ну тогда, – он выпячивает ГРУДЬ, – тогда я могу гордиться.

– А если уж не гордиться, то, по крайней мере, быть благодарным, – замечает Ли и исчезает на лестнице (из кухни, вытирая руки, выходит Вив. Она спрашивает, куда делся Ли с градусником… Я говорю ей, что наверх… и она идет за ним), оставляя Джоби сиять как медный таз.

Ко времени, когда телефон кончил трезвонить, все, кроме меня и старика, уже легли (Вив не спускалась. Они там, наверху, вместе… Я слышу, как Ли читает эти дурацкие стихи…); старик спит в кресле у плиты и при каждом телефонном звонке подскакивает, словно его щиплют. (Она кричит сверху, что ложится. Я говорю: «О'кей, а как Малыш? « Она говорит – уже лег и чувствует себя довольно хреново. Я говорю: «О'кей, скоро приду».) Наконец телефон доконал и Генри, и он потащился к себе, оставив меня развлекаться со всеми звонящими, которым не терпелось сообщить мне, какой я негодяй и какой пример я подаю молодому поколению, ну и прочее. Постепенно телефон стал звонить реже, гусиные крики поутихли, и я задремал. Я спал где-то час; следующее, что я помню, я стою у телефона в каком-то ступорозном состоянии, словно выпил бутылку или вроде того. Единственное, что я чувствую, – я весь взмок оттого, что заснул у плиты, глаза горят, в голове звон, и я вырываю телефонный шнур из стены.

Я не мог точно сказать, что меня разбудило. Когда засыпаешь в непривычном месте, сразу трудно сориентироваться. Особенно если ты распарился. Но кажется, дело было не только в этом. Как будто меня кто-то позвал. Что-то действительно очень странное. И только на следующий вечер я понял, что это было.

Я снова передвинул телефон к дивану, сел и закрыл глаза (наверху все еще горит свет), пытаясь вспомнить – действительно ли был звонок, и если был, то что сказали (который час?), но слова разлетались в голове, как обрывки бумаги. (Похоже, свет в комнате Вив.) Точно я ничего не мог сказать: я был слишком выжат, чтобы соображать.

Я поднялся и взглянул на телефон. «Ну, по крайней мере одно я знаю точно, – сказал я себе, закручивая провод вокруг аппарата и ставя его на телевизор по пути к лестнице, – если теперь раздадутся какие-нибудь звонки, можно будет не сомневаться, что они – результат бессонных ночей и гусиных криков, а уж телефон к этому не будет иметь никакого отношения».

(Она легла, но оставила свет у себя в комнате. Я вхожу. Обогреватель тоже работает. Я выключаю обогреватель и собираюсь гасить свет. Замечаю градусник – он лежит рядом с книгой стихов, которую она читает. На чехле от швейной машинки. На самом краю. Я поддаю чехол, и градусник скатывается. Упав на пол, он разлетается на сверкающие осколки, как сосулька, рухнувшая на скалу. Я загоняю ногой осколки под кушетку, выключаю свет и иду ложиться.)

«Я видел, Питере, видел кое-что…»

…Продолжает Ли, склонившись над бухгалтерской книгой:

«И, несмотря на то что я лишь вскользь видел пятна ржавчины на железном человеке, ты бы и сам счел их вполне убедительными. Например, грандиозное значение, которое было придано акту сознательного уничтожения безобидного маленького градусника…»

Я снова останавливаюсь, столкнувшись с полной невозможностью изобразить столь насыщенную подробностями сцену таким коротким карандашом. Слишком много как видимых, так и скрытых нюансов определяло эту ситуацию, чтобы ее можно было описать в письме.

Наблюдая в щель за Хэнком, разбивающим этот термометр, я почти вплотную приблизился к окончательному решению. Но на следующее утро, когда меня разбудило топанье старика по коридору, я снова начал колебаться. Все замерло в ожидании моего поступка. Сцена с термометром доказывала это. Я выжал из себя несколько пробных покашливаний, проверяя, хватит ли у меня сил, чтобы симулировать болезнь, но в это время мимо промчался Джо Бен, ободряюще пообещав мне легкий день.

– Сегодня только выжигаем, Леланд, – провозгласил он, – никакой рубки, никакой чокеровки, никакой трелевки. Зажжем несколько костров – и все! Вставай…

Я застонал и закрыл глаза, чтобы не видеть своего мучителя, но Джо был не из тех, кто легко уступает.

– Женская работа, Ли, чисто женская работа! – И он запрыгал вокруг кровати в своих толстых шерстяных носках и брезентовых штанах. – Ерундистика! Ты увидишь, это даже интересно. Послушай! Все остатки сгребаются в одну кучу. Все поливается дегтем. И поджигается. А мы садимся вокруг – болтаем и жарим алтей. Что может быть проще?

Я с сомнением открыл один глаз.

– Если все так просто, то два таких героя, как вы, шутя справитесь с этим. И оставь меня, Джо, пожалуйста. Я умираю. Я изрешечен вирусами. Смотри, – и я показываю Джо Бену язык, – может ли меня интересовать алтей?

Джо Бен осторожно взял мой язык большим и указательным пальцами и склонился поближе.

– Ой, вы только посмотрите на язык этого животного, – поразился он. – Похоже, оно ело мел. Гм, ну и ну.., – Джо Бен повернулся к двери. В дверях бесшумно появился Хэнк. – Как ты думаешь, Хэнкус? Ли говорит, что ему очень плохо,

и спрашивает: не выжжем ли мы все без него? Я думаю, справимся – ты, да я, да Энди. Нам же только расчистить надо – и все. Мы все равно не успеем начать валить лес в верховьях. Могли бы оставить мальчика дома, чтобы он восстановил силы для… могли бы…

Джо Бен вдруг резко умолкает, словно увидев что-то недоступное нашему, менее острому, зрению. Он принимается быстро моргать глазами, бросает еще один взгляд на Хэнка, который, прислонившись к косяку, с безразличным видом обрезает ногти перочинным ножом, и снова смотрит на меня. И вдруг, словно придя к какому-то решению, он хватает одеяла и сдергивает их с меня.

– Но с другой стороны, не можем же мы оставить тебя страдать здесь на целый день. Это тебя совсем доконает. Ты же умрешь тут с тоски. Знаешь что, Леланд? Ты поедешь с нами, хотя бы для моральной поддержки, и будешь просто сидеть и смотреть: ну, что скажешь? Для того чтобы просто смотреть, необязательно иметь здоровый язык. Так что вставай! Вставай! Мы не можем тебе позволить зачахнуть здесь. «Радуйся в дни молодости своей, и да будет душа твоя бодра в юные дни твои» – или что-то в этом роде. – Он бросает мне одежду. – Пошли. А мы нагреем для тебя лодку. Хэнк, скажи Вив, чтобы она сделала ему бутербродов. Все тип-топ. Ага. Мы все у Христа за здоровенной пазухой.

Пока я кончаю завтракать, Хэнк молча стоит у кухонного окошка и глядит в дырку, которую он протер на запотевшем стекле; проступившая на стекле влага медленно сбегает вниз, словно пародируя страстные струи дождя по другую сторону стекла. В кухне жарко и тихо, если не считать шума дождя: он монотонно барабанит по крыльцу, срывается потоком по водостоку в раздолбанную канаву, спускающуюся к реке, неустанно бросается пригоршнями водяных брызг в стекло… в общем, все эти звуки располагают к тому, чтобы погрузиться в состояние сонной зачарованности, которую орегонцы называют «покоем», а Джо Бен характеризует более графически – «стоять и пялиться». Я кончил есть, но продолжал сидеть, Хэнк тоже не шелохнулся. Он был настолько погружен в свои мысли, что мог бы так простоять еще минут двадцать, если бы не сияющее резиновое явление старого Генри, двигающегося с фонарем от амбара. Хэнк отошел от окна и зевнул.