России верные сыны - Лев Никулин

Ожаровский вошел в комнату дежурного флигель-адъютанта, держа в руке шпагу Можайского. Можайский дремал, положив голову на руки и опираясь локтями о стол.

— Проснитесь, капитан, — весело сказал Ожаровский. — Вот ваша шпага. У вас была дурная ночь, зато вы дождались прекрасного утра. Отправляйтесь домой и помните, что на новогоднем балу в ратуше вы удостоены чести быть в свите государя.

Когда Можайский вышел на площадь перед Гофбургом, он глубоко вдохнул холодный, влажный воздух. Он точно возвращался к жизни после глубокого обморока. Солнце, свежий ветер, музыка, — барабан и флейта… Была или не была томительная ночь в Гофбурге?

50

1814 год, бурный и кровавый год Европы, миновал. Вена встретила новый, 1815 год невиданной иллюминацией, фейерверками и пальбой из пушек. На горах, вокруг Вены, лежал снег, но погода была теплая, и на Пратере мужчины гуляли в одних сюртуках, а дамы — накинув на плечи тонкие кашемировые шали.

Празднества продолжались. Гатчинская закалка помогла и здесь, в Вене. Александр, точно к разводу, вставал в четыре часа утра, хотя накануне танцевал на балу (надо было «оживить» бал), а за день до того веселился у Екатерины Павловны и, переодевшись в ее платье, и в ее наколке поражал всех необыкновенным сходством с сестрой.

Александр Павлович ознаменовал новый год событием, которое имело тягчайшее последствие для русского народа.

1 января 1815 года царь подписал «Положение о Бобылецком поселении в Могилевской губернии». Так было положено начало военным поселениям, которые принесли столько страданий крестьянству.

Мысль об устройстве военных поселений явилась именно в Австрии, в дни конгресса в Вене. Александр пожелал создать подобие австрийских поселений «граничар». Офицерам штаба было поручено ознакомиться с устройством австрийских поселений, но главнокомандующий Шварценберг запретил давать сведения. Обошлись без австрийских сведений, положение было подписано, и Бобылецкое поселение было началом крестного пути «крестьянина с сохой и ружьем». Напрасно Барклай возражал против военных поселений, указывая на «беспредельную разность между ружьем и сохой», но Аракчеев одолел и здесь.

Так в награду за героические усилия 1812 года Россия получила военные поселения.

Вернувшись с новогоднего бала в Гофбурге, Данилевский спал долго и, как это бывает после утомительного дня и бессонной ночи, видел во сне то, что было вчера наяву, — огромный зал, мраморные колонны, отражающие свет люстр, бесчисленные вертящиеся пары. Проснувшись, он стал припоминать то, что было вчера. Конгресс танцевал, но было что-то тревожное и зловещее в этих нескончаемых празднествах. Вот и новый год, а что впереди? При всем том, Данилевский был очень доволен своей близостью к важнейшим событиям конгресса. Полковник, встретивший Талейрана в первую аудиенцию у императора Александра, был Данилевский. Не раз он видел, как от Александра выходили Меттерних, Кэстльри, тот же Талейран, уполномоченный Пруссии Гарденберг. Не раз он слышал громкий разговор, доносившийся из-за дверей кабинета императора. Можно было только догадываться, о чем говорилось в четырех стенах, но слухи о разногласиях между союзниками становились все более тревожными.

Талейран не мог примириться с первой своей неудачей у Александра, — он получил вторую аудиенцию через двадцать дней после первой.

Талейран снова пробовал уверять, что заботится только о безопасности границ Австрии и Пруссии.

— Они могут не беспокоиться, — с иронией ответил Александр.

Он мог бы сказать, что следует беспокоиться и о безопасности границ России. Разве не через Польшу шел на Россию Наполеон?

Теперь уже прямо назывался предмет спора: Польша, Саксония. Но не спор о Саксонии — останется ли она самостоятельной или будет присоединена к Пруссии — вывел из душевного равновесия Талейрана. Он опять вздумал разыгрывать роль защитника законности и права. Александр смотрел на него с явной насмешкой. Кто осмелился говорить о праве, говорить от имени Франции?!

— Я думаю, что Франция мне кое-чем обязана, — мимоходом сказал Александр, — а вы мне говорите только о принципах. Ваше международное право для меня ничто. Как вы думаете, много для меня значат ваши пергаменты и ваши трактаты?

С Талейраном говорили, как с «Анной Ивановной», как со шпионом, которому привыкли платить и которого презирали.

Актер снова не имел успеха у своего единственного зрителя.

Александр и слышать не хотел о том, чтобы вывести войска из Польши, потому что знал: в тот же день туда будут двинуты австрийские войска.

Когда Талейран выходил из кабинета, Данилевский имел случай увидеть некоторую растерянность и беспокойство на его всегда бесстрастном и исполненном важности лице.

А на следующий день вся Вена говорила о бурной ссоре императора Александра с Меттернихом.

Александр не забыл о том, как накануне битвы у Дрездена Меттерних заставил его отдать командование армиями союзников Шварценбергу. Он помнил и двойную игру, которую довольно долго вел Меттерних с ним и с Наполеоном после 1812 года, после победы и изгнания французов из России. Может быть, впервые за всю свою жизнь Александр чувствовал, что русские одобряют его твердость здесь, в Вене, где вознамерились зачеркнуть то, что было завоевано русской кровью, В Вене знали, что в припадке бешенства он говорил с австрийским канцлером так грубо, как не говорил даже со слугой. Толковали, будто Меттерних не стерпел обиды и просил императора Франца назначить другого уполномоченного Австрии на конгрессе.

Теперь стало ясно, что австрийцы хотят быть в Польше и стоять у ворот России. Это понимал Александр и не испугался разрыва. Нессельроде, осторожный, трусливый, не терпевший острых положений и резких слов, переживал тяжелые дни. Ученик Меттерниха принужден был итти против своего учителя. Убитый и сконфуженный, он стоял перед Меттернихом, лепетал, что понимает все и сочувствует, но что поделаешь — воля императора.

Может быть, Александру и хотелось порой уступить окружавшим его дипломатам, но был предел и его власти — он понимал, что есть уступки, которых ему не простит Россия, и, к изумлению иностранцев, в конце концов торжествовала русская политика, правда, не в такой мере, в какой она могла бы восторжествовать.

Казалось, надвигалась гроза, но знаменитый художник Изабе невозмутимо продолжал работу над картиной «Венский конгресс», — он должен был запечатлеть на полотне трогательное единение держав и мир в Европе.

Веллингтону удалось убедить принца-регента и лорда Ливерпуля, что Кэстльри и Каткэрт слабее своих противников и только он сможет защитить достоинство и интересы Англии. Художнику Изабе пришлось изобразить его входящим в зал заседаний.

Веселый, жизнерадостный француз выбивался из сил, чтобы не причинить невольной обиды господам уполномоченным на конгрессе. Кавалер Салдана, уполномоченный Испании, негодовал, что его поместили в невыгодном месте и видна только его голова. Художник почтительно указывал, что зато другой уполномоченный Испании, кавалер Гомец, сидит между лордом Стюартом и графом Кланкэрти. Мраморный бюст Кауница пустыми глазницами смотрел на это собрание вершителей судеб Европы, силившихся изобразить благожелательность друг к другу и в то же время подчеркнуть величие державы, которую каждый из них представлял.

Смешно было видеть, как после сеанса каждый из господ дипломатов старался остаться наедине с художником для того, чтобы уговорить его придать больше значительности выражению лица и позе или выгоднее осветить фигуру. Только Меттерних и Талейран были в общем довольны и своим местом на портрете, и освещением. Разумовский ничем не обеспокоил художника, кроме того, что советовал ему написать портрет композитора Бетховена.

Но веселый француз пропустил мимо ушей слова Разумовского; ему было немного странно, почему русский уполномоченный принимает такое участие в этом необщительном музыканте. Говорят, что он гений, но тогда это странный, гордый и очень несчастный гений. Все это написано на его лице. А господин Изабе к тому же был немного увлечен другой натурой — женой одного английского дипломата, милой, грациозной и все еще молодой женщиной.

Эта жена дипломата была леди Анна Кларк — Анеля Грабовская.

Чета Кларк приехала в Вену вместе с Веллингтоном. Можайский увидел Анелю в парке Пратера. Она позвала его и посадила в свой экипаж. Они говорили о пустяках, и только когда расставались, она сказала ему по-польски:

— Я жду вас завтра.

Он понял, что это приглашение связано с чем-то для него важным. Может быть, с Катенькой Назимовой?

Ему пришлось немного ждать, он увидел начатый портрет Анели. Господин Изабе умел выбрать именно такой поворот головы, который шел натуре, он славился как любимый портретист красивых женщин. Притом он был остроумным собеседником, с ним любили беседовать.