Звездопад - Отиа Шалвович Иоселиани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она шла к воротам, а он переминался с ноги на ногу, словно ждал, когда натянется ослабевший поводок.
— Чего ты ждешь? — оглянулась на ходу женщина. Поводок натянулся. Мужчина поплелся за ней, словно теленок, которого насильно тащат от матери.
«Дойдем до ворот, а там как знает, не захочет — пусть не уходит».
Он бесшумно ступал по мягкой траве. А ей хотелось слышать его шаги. Хотелось показать ему персиковые саженцы, но он не имел к ним никакого отношения, и она прошла мимо.
У ворот ее поджидали шестнадцатилетняя разлука и одиночество, и ей захотелось разреветься.
«Господи, хоть бы ливень, хоть бы ураган, хоть бы светопреставление…»
Промчавшаяся по дороге машина на мгновение ослепила их светом фар. У женщины затеплилась надежда.
— Не пойдешь же ты к двоюродным братьям в такую поздноту?
Он отрицательно покачал головой.
«Еще не так поздно, успеет и к поезду».
— И к родственникам неудобно заявиться! — Хотела посочувствовать, а вышло словно упрек.
«Если начну упрекать, значит, помирилась. К бывшим женам за наставлениями не ходят».
А она самая что ни на есть бывшая.
Пело бесшумно отодвинула засов.
«Неужто так и вытолкаю, как забредшего соседского бычка?»
— А твой лучший друг Кирилл умер, Андукапар.
Мужчина кивнул.
«Все-то ему известно. Да будь Кирилл жив, все равно бы он не пошел к нему».
Медленно отворила калитку.
«Наверное, не ужинал. Неужто отпустить голодным?»
— Да, совсем забыла, ты, может, поесть хочешь?
Он покачал головой.
«Так и знала, не сладко ему с другой, не сладко».
— Если собираешься в деревне заночевать, к Андро не ходи, я с его женой в ссоре.
Опять покачал головой.
«Знаю, что к Андро не пойдет. Ни к кому не пойдет. Наверное, и от своей-то ушел потому, что душа не лежала…»
«Не уходит… А калитка давно открыта… Я тоже не всегда права была…»
Мужчина споткнулся, обходя женщину, и, тяжело волоча ноги, шагнул за калитку.
— Уходишь, Андукапар? А у Талико сынишка родился, не слышал? А Тина второй месяц как замуж вышла. Что же я еще хотела…
Он стоял на дороге, натянув на лоб фуражку.
«Уходит. Так и знала, что уйдет!»
Не было сил терпеть эту пытку.
— Андукапар, у меня молоко там, побегу я…
Она повернулась к дому, ноги не слушались.
— Прощай, Андукапар!
«В загоне такая грязища… Хоть бы ботинки почистил…»
Но на середине двора все же обернулась.
— До свидания, Анду! — хотела крикнуть, а вышло так тихо, что стой он у ворот, и то не услышал бы.
Вбежала в дом, захлопнула дверь, упала на тахту. Шестнадцатилетнее одиночество встало рядом.
«Ох, самолюбие, самолюбие, много грехов на твоей совести!»
Когда в печи погас огонь, кошка прыгнула на стол и припала к кастрюле, полной теплого еще, парного молока.
ИГРА
Перевод
А. Эбаноидзе
У бабушки было три сына, но, сколько я помню, она всегда жаловалась на одиночество.
— Эх, старость не радость, сынок! Где ж это слыхано — человека на божью волю покидать! — вздыхала она. — Лишил господь разума, дала детям книгу в руки…
Приезжала она в город к сыновьям, привозила полные хурджины, котомки, сумки. И упреки…
На следующий же день бабушка собиралась назад. Суетилась, увязывая опустевшие хурджины и сумки, потом хватала меня за руку и говорила:
— Хоть ты присмотри за своей одинокой бабкой!
Отец виновато улыбался.
Мама хмурила брови и, одевая меня, бормотала:
— Тебе гланды нужно вырезать. Какое время в деревню? Прошлой ночью вспотел, разметался так, что чуть не свалился с кровати. И не укрываешься никогда… А ты радуешься!..
Да, я радовался.
Я радовался деревне, зеленому двору, зеленым проселкам, крутым подъемам и спускам, тропинкам, изгородям из гранатовых кустов, просторной поляне с огромным деревом дикой груши посередине, босоногим пастушатам…
…И Жужу.
У Жужу были горящие, как угольки, глаза, черные-пречерные волосы, смуглое от загара личико, но звали ее Жужуной[10].
Мне и сейчас кажется, что все Жужуны черны от солнца, с глазами, как жаркие угольки. Они очень любят ежевику, как кошки лазают по деревьям, а задумавшись, рассеянно перебирают камешки маленькими пальчиками и внимательно слушают небылицы о городе.
В деревне я всегда носил короткие штаны, а Жужу синее в белый горошек платьице без рукавов с большим красным карманом. Ей шили куцые, узкие платья из остатков маминой материи, у мамы же никогда не оставалось столько, чтобы хватило и на карман. А карман был просто необходим Жужу. Она носила в нем осколок зеркальца, гребенку с поредевшими зубьями, пять круглых камешков, несколько стеклянных бусинок в спичечном коробке и единственную янтарную горошину с четок.
Нет, Жужу очень, ну, просто очень был нужен карман.
— Жужу!
— Эй, Жужу-у-у!
Жужу перепрыгивала через плетень, хватала меня за руку, и мы бежали.
Сначала мне было трудно бегать босиком. Меня все кололо: сухая трава, камешки, песок. Я то и дело останавливался и потирал ладошкой босую ступню.
Но куда там — Жужуна бежала дальше, а мимо нас бежали дворы, огороды, виноградники, проселки, лес. И, наконец, поляна…
Жужу знала, где росли самые вкусные фрукты, где больше всего желтых сыроежек, где самая спелая ежевика.
На Жужу не лаяли даже самые свирепые соседские псы, и ее не бодали коровы, пасущиеся на поляне.
— Жужу, обдерешься о ежевику! — кричал я и прыгал вокруг колючего куста, не решаясь подойти поближе. — Стой, Жужу!
Но Жужу не царапала ежевика.
— Жужу, на что нам столько грибов? Мы только ноги исколем!
Но Жужу не кололи колючки.
— Погоди, Жужу, не лезь на дерево! Ветер-то какой… Ты упадешь!
Но она уже вскарабкалась почти на самую верхушку. Ветер с силой раскачивает верхушку дерева, Жужу кидает из стороны в сторону!
