1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Сегюр искал метафизическое объяснение подобному явлению, приводя вот какие доводы: они должны были винить во всем Наполеона, но не винили его, ибо он принадлежал им настолько же, насколько они ему. Его слава служила их общим достоянием, а посему принизить его репутацию претензиями к нему и отвернуться от него означало разрушить разделяемое всеми здание славы, построенное ими сообща за годы и являвшееся самой ценной их собственностью. Данное мнение как будто бы подтверждает и тот факт, что даже в плену солдаты Grande Armée отказывались произнести хотя бы слово против Наполеона. По свидетельству генерала Уилсона, «любыми соблазнами, любыми угрозами, любыми лишениями нельзя было подвигнуть их упрекнуть императора в том, что он стал причиной их несчастий и страданий»{820}.

Боевой дух устремился ввысь, когда по приближении к Борисову солдаты «Московской армии» встретили 2-й корпус Удино[189] и другие формирования, дислоцированные в тылу, а потому не испытывавшие всех ужасов отступления. Поручик Юзеф Красиньский, отступавший вместе с другими измотанными солдатами из уцелевших частей польского 5-го корпуса, не сумел сдержать слез радости, повстречав вблизи Борисова выступавшую следом за оркестром дивизию Домбровского с ее должным образом обмундированным личным составом. Реакция с противоположной стороны была не менее острой.

Гренадер Оноре Бёлэ, недавно прибывший из Франции, не мог поверить своим глазам, когда увидел проходившие мимо отступавшие части. «Мы стояли с широко открытыми ртами, спрашивая себя, не ошиблись ли мы? Были ли те едва походившие на человеческие создания люди и в самом деле французами, солдатами Grande Armée?» – писал он. Вид воинов «Московской армии» произвел обескураживающее воздействие на личный состав корпусов Удино и Виктора. «Существовала надежда, что наш пример окажет благоприятное влияние, – отмечал Удино. – Увы! Получилось совсем обратное»{821}.

Но куда больше всех тревожило другое: в войсках настойчиво циркулировали слухи о захвате Борисова русскими, что означало – французы отрезаны.

21

Березина

22 ноября Наполеон достиг Толочина, где разместился на постое в заброшенном монастыре. Очень скоро гонец, присланный Домбровским, довел до императора весть о падении Минска, захваченного Чичаговым шесть дней назад. «Императора, в одночасье лишившегося всего снабжения и всех средств, на которые он рассчитывал после Смоленска, чтобы сплотить и переформировать армию, охватило оцепенение», – делился наблюдением Коленкур{822}.

Наполеон ожидал от Чичагова маневра на вывод войск на соединение с Кутузовым с целью обеспечения возможности ударить на противника соединенными силами, а не выхода в тыл французам с попыткой отрезать их. На самом деле Чичагов блуждал впотьмах. Он всего лишь получил общие указания от Кутузова: распоряжение зайти в тыл Наполеону и не допустить соединения французов с Шварценбергом. От Витгенштейна ожидался переход Березины далее на север и совместные действия с Чичаговым, чтобы вдвоем они прикрыли протяженный участок западного берега реки{823}.

В ту ночь обер-гофмаршал Дюрок и интендант Дарю дежурили у постели императора. Все трое они засиделись допоздна, обсуждая обстановку, а Наполеон якобы посетовал на собственное «неблагоразумие». Он задремал ненадолго, а по пробуждении поинтересовался предметом их беседы. Дюрок и Дарю выразили сожаление по поводу отсутствия воздушного шара. «Шар? Чего ради?» – поинтересовался он. «Чтобы унести Ваше Величество отсюда», – ответил один из них. «Положение нелегкое, это верно», – согласился Наполеон, и вместе они приступили к обсуждению вопроса о риске для него угодить в руки русским.

Генерал Груши получил указания собрать всех кавалерийских офицеров, сумевших до сих пор сохранить добрых коней, в «священный эскадрон» с целью сопровождать Наполеона и скакать с ним подальше от опасности в самый ответственный момент. Но император сохранял оптимизм, и если и приказал сжечь кое-какие государственные бумаги перед выступлением утром, сделал так больше в стремлении облегчить груз. Наполеон, кроме того, велел спалить и более ненужные кареты. Казалось, он не сомневается в возможности для себя пробиться с боем{824}.

Император французов не ведал о самом главном: пока он переваривал известие о падении Минска, Чичагов захватил и Борисов. Адмирал, здраво судивший о Наполеоне и весьма уважавший его, похоже, даже и не подозревал, что идет прямиком на сближение с ним, ибо не знал о его точном местонахождении и исчислял армию противника в 70 000 чел. Русский авангард быстро выдвинулся, застал врасплох и разгромил отряд из состава дивизии Домбровского, удерживавший предмостное укрепление (тет-де-пон) на западном берегу Березины, и устремился на сам Борисов, каковой и занял после упорного сопротивления защитников[190]. Затем русские принялись устраиваться в городе, а их командир, граф Пален, сел за стол, чтобы как следует отобедать. Не успел он, однако, проглотить первую ложку, как зазвучал сигнал тревоги. Головной отряд корпуса Удино, состоявший из пяти сотен солдат 23-го конно-егерского полка полковника Марбо, ворвался в город и обрушился на ничего не подозревавших русских. Не более чем тысяча их успела спастись бегством на другую сторону реки, оставив за собой девять тысяч убитых, раненых и пленных, десять пушек и весь свой обоз{825}.[191]

Но бегущим русским хватило времени и присутствия духа на поджог длинного деревянного моста – единственной переправы через Березину. Наполеон как раз прибыл в местечко Бобр, когда услышал о случившемся и наверняка пожалел о решении сжечь понтоны в Орше трое суток тому назад. Теперь между ним и свободой пролегало русло Березины с ее болотистыми берегами. Несмотря на былые морозы, оттепель успела ослабить лед, а потому река представляла собой серьезное препятствие. «Любой другой человек счел бы все погибшим, – писал Коленкур. – Император же возвысился над своими несчастьями. Вместо того чтобы обескуражить его, напасти вызвали к жизни всю его энергию и величайший дух. Он показал, что благородное мужество и отважное войско способны восторжествовать перед лицом самых грозных превратностей судьбы»{826}.

Наполеон тут же загорелся планом объединить все имевшиеся в распоряжении силы, идти с ними в северном направлении, разбить Витгенштейна, а затем двинуться на Вильну, вообще обходя Березину. Однако местность на участке предполагаемого сражения, по полученным сведениям, таким действиям не благоприятствовала. Тогда он решил пробиться с боями через реку в Борисове. Задача требовала починки существующего моста и наведения нового под огнем противника. Чтобы снизить там неприятельское противодействие, император счел целесообразным отвлечь войска Чичагова за счет создания у того впечатления, будто французы собираются переправляться в какой-то иной точке. Он отправил небольшой отряд в южном направлении для демонстрации активности в районе возможной переправы ниже по течению и даже сумел передать ложные данные о намерении форсировать реку именно там еврейским торговцам, ожидая, что те доведут информацию до сведения русских{827}.

Все зависело от скорости. Подхода Витгенштейна и Кутузова следовало ждать со дня на день, а о том, что произойдет, если они выйдут французам в тыл, пока те пытаются преодолеть водную преграду, даже и думать не хотелось. Кризисная ситуация словно бы только взбодрила Наполеона, и он отнюдь не выглядел унылым. «Казалось, император принял решение со спокойной уверенностью человека, отправлявшегося использовать последний оставшийся у него шанс», – отмечал его слуга Констан{828}.

Передовые части и множество беженцев нахлынули в Борисов в ночь 23 ноября. В городе всюду валялись трупы и обломки: признаки пылавшего тут в предыдущий вечер боя. «Эти бесчисленные массы повозок с женщинами, детьми, безоружными мужчинами скопились в Борисове в вящей вере, что мост починят, и переправа будет происходить здесь, – писал Юзеф Красиньский из 5-го корпуса Понятовского, каковой тоже вступил в город. – Улицы настолько запрудили обозные повозки, что было невозможно пройти или проехать через них, не пихая и не давя людей. В итоге, улицы покрывали истерзанные тела, изломанные повозки, разбитая поклажа, и отовсюду слышались крики, зов о помощи, стенания и жалобный вой… Помню, как на одной из улиц я вытащил из-под копыт лошади младенца, лежавшего посредине дороги в пеленках, а далее у небольшого моста заметил торчавшую из воды повозку cantiniére, куда ее столкнули проходившие тут до нас французские солдаты. В той повозке сидела несчастная женщина с ребенком на руках и просила о помощи, каковой никто из нас не мог ей подать»{829}.