Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кристина уехала с макаронами, а я отправился домой.
Я взял у бабушки в тумбочке тетрадь в сорок восемь листов, устроился на веранде и написал рассказ. Про то, как мы с Федькой шли топить Чугу.
Через два дня Кристина вернулась из Михалей и забежала ко мне. Я вручил ей тетрадь. Кристина снисходительно усмехнулась и сказала, что почитает вечером, а пока пригласила меня на соты — михалевская тетка держала пчел и нарезала Кристине целую кастрюлю. Мы пошли к Кристине и стали есть соты.
Мед был ранний, не очень сладкий, прозрачный и горьковатый, но зато ароматный и полезный, мы чавкали сотами, а Кристина скептически полистывала мою тетрадь. Конечно, почти сразу на соты заявился Федька, хотя Кристина его не звала, но Федька все прочуял, прибежал, уселся за стол и принялся жевать соты как слон. А потом выхватил у Кристины тетрадь с моим рассказом и прочитал несколько предложений. Кристина отобрала тетрадь обратно, а Федька стал дразнить меня писателем, смеялся, что я написал продолжение про Муму, в котором Муму выплыла и стала жить в лесу. И в этом лесу в нее ударила молния, Муму мутировала и стала Собакой Баскервилей, после чего загрызла Барыню, предательского Герасима и убежала к Дубровскому.
Странно, но я ничуть не обижался на эту брехню, смешно получилось, а Кристина сидела и злилась. Глядя на это, Федька гадствовал еще злее, слепил из нажеванного воска большую фигу и стал смеяться, что если я писатель, то он скульптор. Кристина уже рассвирепела и треснула его кулаком по башке. Федька обиделся и молча убрался. А у Кристины настроение испортилось, я это увидел и тоже ушел, сказал, что мне надо забор поправлять.
Вечером Кристина пришла. Мы с бабушкой картошку в мундире ели, сидели на крыльце, макали в постное масло, потом в соль, очень вкусно. Кристина присоединилась. Съели полчугунка втроем. Бабушка отправилась телевизор смотреть, а мы остались. Кристина достала из куртки тетрадь и сказала, что я написал отличный рассказ. Настоящий. По-настоящему настоящий. Очень хороший.
Она смотрела на меня по-новому, вроде с обидой, но и с интересом. А я сделал вид, что сочинить рассказ для меня обычная штука, хоть двадцать напишу.
Кристина с завистью сказала, что мне надо не экономистом становиться, а писателем. Я отмахнулся, а она стала убеждать, что с талантом так нельзя, если тебе выдали — получи и распишись, а иначе вся жизнь не так пойдет. Тогда я в шутку сказал, что если она настаивает, то так и быть, стану — напишу чего-нибудь, например продолжение про то, как Муму стала Собакой Баскервилей и стала охотиться на своих обидчиков. Кристина хлопнула тетрадью по крыльцу, а хотела меня кулаком в лоб, я понял. Нельзя писать про всякую ерунду, если умеешь про настоящее. Запомни. А еще сказала, что, если я не стану писателем, она найдет меня и лично откусит ухо. Я пообещал, что постараюсь. И что первую книгу посвящу ей. Честно.
Глава 13. Сестра футболиста
После полуночи дождь начал выдыхаться, сошел в шорох, перестал стучать по шиферу. Вода наверху заканчивалась, капли измельчали, в воздухе повисла влажная пыль. Я поднялся, наверное, в два часа, открыл запотевшее окно и дышал холодом, глядя, как под фонарем кружат прозрачные призраки. Загадал, что если за полчаса под фонарем пройдет человек, а не собака или еж, то я вылезу в окно и пойду за ним. Ради интереса загадал. Сидел на табуретке и смотрел на перекресток.
Минут через двадцать понял, что не пройдет никто, Чагинск спал, спали его ежи и собаки, я здесь уже сто лет, окружающий мир постепенно растворяется дождем, он уже растворился, за РИКовским мостом пространство заканчивается и начинается пустота, дороги там никуда не приводят, ты едешь на север и приезжаешь в Кологрив, но это не Кологрив, а тот же Чагинск, и дальше тоже Чагинск…
Заложило ухо. По улице ползла линза высокого давления, превращая последний дождь в пар, заболели зубы, шифер захрустел, через дорогу завыла на цепи дворовая собака, водяные призраки под фонарем опали, лампочка замигала.
Надо бежать, подумал я. Закончу про Чагинск и поеду, пусть остаются, я устал, я хочу… Допустим, в Египет. За двенадцать баксов разрешают зайти в пирамиду и приложиться лбом к древним камням, а если подмигнуть гиду и сунуть полтос, то можно остаться в камере царей на ночь. У некоторых открываются глаза и приобретаются новые возможности, некоторые видят будущее.
В Эквадор.
Или в Америку. Крыков, сука, рассказывал про Америку, он три года учился там и однажды проехал с востока на запад на мотоцикле «Индиан», это было запоминающееся путешествие, я сам хотел в такое. На автобусах, на поездах, на мопеде — мне требовалось срочно куда-нибудь поехать, я слишком давно здесь, я не помню, сколько я здесь. В Новую Зеландию, к холмам и рекам, к горам и синим ледниковым ручьям.
За полчаса под фонарем никого не показалось, я решил вернуться в койку и попробовать уснуть, пообещал, что днем обязательно поработаю над книгой «Чагинск — город дождей и туманов».
Проспал долго. Наверное, от погоды. Поменялось давление, голова трещала, как коробка барометра, казалось, что затылок потяжелел и сама шея закостенела, в ней выросли новые позвонки, которые мешали голову поворачивать. На глаза давило, и открывать их не было никакого желания. Я с трудом выбрался из койки.
В коридоре пахло давленым укропом и зеленым луком; я заглянул в соседнюю комнату, Роман спал, свесившись с койки до пола, я не стал его будить. Снаткина не спала — я услышал ее бормотание с веранды.
— …тогда в шестидесятом их полностью отпустили, сказали — можете уезжать в свою Польшу. Но никто не поехал в Польшу, остались здесь жить. А через пять лет один взял да двух других ножиком пырнул, но не до смерти, не поделили они что-то там. Думали, пырнутые в милицию пойдут, а они не пошли, за линию переехали, на Спортивную. Потом этот поляк на бухгалтерше одной женился, а в семьдесят втором они уехали в Ленинград…
Снаткина сидела на ступеньках, разговаривала с собой и чистила зеленый лук. Распарывала луковые стрелки ногтем большого пальца, раскрывала, осматривала и отбрасывала налево, на левой стороне крыльца собралась большая охапка,
