Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бергман копается и докапывается до самого неприглядного дна человеческой души, а Тарковский поднимает человека до фигуры почти Божественной. Так что в позднем творчестве, даже обрамленная тонкими деталями, эта самая общая идея все больше упрощается, иногда становясь почти абсурдной с позиции христианства в «Ностальгии» и «Жертвоприношении».
Как можно представить себе праведным с христианской точки зрения самосожжение в «Ностальгии» главного носителя положительной идеи, то есть самоубийцу, призывающего людей таким образом вспомнить о грехах своих и грядущем «Страшном суде»? Очевидна эклектика с буддизмом прежде всего или с мусульманством? Что можно сказать о чисто христианском мировоззрении Тарковского, если герою «Жертвоприношения» предлагается изменить своей жене и переспать с «ведьмой» во имя спасения человечества? «Иди и переспи с ней!» – кажется, слишком настойчиво и чрезмерно определенно требует от героя некий, будто у Гофмана заимствованный персонаж, которого предлагается воспринимать посланником Божьим, доверившись его убежденности, что «ангел коснулся» его своим крылом…
Нельзя представить себе суховатого, холодного, слишком трезво глядящего на мир шведа Ингмара Бергмана из пасторской семьи уверовавшим в такие простые, подчас детски-трогательные возможности решений проклятых и вечных вопросов Бытия. Герои Бергмана запутались в грехах своих надолго и безнадежно, разуверившись в себе самих или блаженную помощь сверху под «пустыми небесами».
Тарковский все-таки и прежде всего бесконечный идеалист, и его искусство не существует без веры в некое, какое-нибудь высшее начало. Швед не может быть идеалистом.
Я готова немедленно согласиться с Неей Зоркой, писавшей, что в снах «Зеркала» многое почерпнуто из «Земляничной поляны» Бергмана, но еще важнее этого сходства принципиальное различие. Маленький герой «Зеркала» возвращается в снах в детство, тревожное, но всегда окутанное щемяще-притягательным лирическим ощущением: ребенку можно почти впорхнуть в дверь, за которой Мать ждет его всегда, полная грусти и всепрощающей любви. Пытаясь в последнем сне переступить порог большого родового дома, протягивая руку к звонку, Исак Борг натыкается на тот ржавый гвоздь, который вполне отрезвляет его сладкие грезы. Время у Бергмана, в отличие от Тарковского, сурово и беспощадно, необратимо, а возвраты лишь иллюзорны и невозможны без боли даже в мечтах. Чистота уже и насовсем отягощена слишком тяжелым житейским грузом, который давит нещадно. Помочь могло бы только искупление грехов и путь к Спасителю. Но где Он?
В «Седьмой печати» Рыцарь играет со Смертью в шахматы, пытаясь отсрочить свой переход в мир иной для того, чтобы все-таки попытаться еще раз и во что бы то ни стало добиться доказательства существования Бога уже здесь и сейчас, на Земле, при жизни. Бергман – раб логического мышления, то есть дитя суховатого, аскетичного протестантизма. Ему, как католику или православному, не нужны никакие земные подпорки в общении с Богом в виде римского папы или священников. В разговор с Богом он вынужден вступать сам, один на один…
Тарковский же в поисках идеального разрешения конфликта жизни со смертью мечется в детской Вере между христианством и буддизмом, предлагающим перевоплощения, йогами и медитациями, готовый всерьез довериться контактам своей реальной жены с инопланетянами. Как ни странно, но в этой вере он крепче стоит на земле, примиренный возможностью собственного полного ответственного личностного самоо-существления.
Повторяю, Бергман воспитан в христианских традициях. Он расчленяет своих героев до последней клеточки в поисках души. А Тарковский, учившийся в одной школе с Александром Менем, кажется, никогда не испытал потребности потом, в дальнейшем, обсудить с ним или с каким-нибудь другим священником оттенки православия, пообщаться всерьез и по существу не только с каким-нибудь священником, но и теологом. Через случайно приоткрывшуюся дверь мне приходилось иногда видеть его за медитациями, но я никогда не видела его простым прихожанином в церкви, приклонившим колено и затерявшимся среди прочих «простых» прихожан. Я помню, что крестик он начал носить католический, золотой – подарок Тонино Гуэрра. Но я никогда не заметила в нем воцерковленности или интереса к обрядовой стороне жизни христианина.
Так что если Тарковский для меня скорее мистик, то Бергман – аскетически-суровый, трезвый реалист, если можно быть слишком реалистичным реалистом перед лицом Божьим… Так или иначе, но Бергман не желает пред Ликом Его быть утешительно лицеприятным, как к грехам человеческим, так и к своим собственным… Если из книги Тарковского «Запечатленное время», которую он благословил к публикации, мы не узнаем ровно ничего о нем лично, то в книге Бергмана «Латерна магика», автор, кажется, ничего не утаивает о себе, не скрывает, не прячется за более благопристойной маской, рассказывая самую нелицеприятную правду о себе и своих взаимоотношениях с другими… Ему доверяешь, как на исповеди, которой не назовешь «Зеркало» Тарковского, имеющего свою собственную особую ценность.
Исповедническая истовость – не из арсенала подлинных намерений Андрея Арсеньевича. Его произведения становятся опосредованной формой раскаяния, прикрывая Высоким все повседневно-низменное и стыдное. Как форма эскапизма. Не его задача поведать о внутренних смутах человека без прикрас, не всегда замешанных на чистоте помыслов, признаваясь при этом, что не доверяет героям «Сталкера» переступить порог Комнаты, исполняющей заветные желания. Страшно за них. Не оправдают своих собственных надежд. Но душевная чистота априори задана жене Сталкера – в нее следует поверить, но поверить ей до конца муж не решается. Потому что Тарковский в своем творчестве тяготеет к идеальной мечте о человеке, который победит в сражении с собой, желая уподобиться Образу Божию, выдюжит, не готовый признаться или возвестить другим о своем несовершенстве, а то и ничтожестве…
Конечно, в условном «реализме» Бергмана тоже легко усмотреть элементы мистики – скажем, в «Лице», «Вечере шутов» или той же «Седьмой печати». Но здесь мистика будто бы несерьезна и скорее сродни шутовской театральности, чтобы затем сорвать маску и показать за ней реального, больного, истерзанного и загнанного, как зверь, одинокого человека, не имеющего больше никакой
