Баженов - Вадим Пигалев

— Прекрасно, господин учитель. Будем оба молчать, меня это устраивает.

Баженов вскарабкался на плот и, вспомнив о лодочнике, стал рыться в карманах в поисках монеты.

— Не извольте беспокоиться, — крикнул старик. — Человек вы, как я погляжу, не дюже денежный. Бывайте, однако, здоровы.

Баженов поблагодарил отплывающего старика, чувствуя перед Махаевым некоторую неловкость за свою несостоятельность.

— Вам, сударь, повезло, вы сэкономили… Как звать-то?

— Василий Баженов я.

— Баженов?.. Как же, слыхал, даже с художеством вашим честь имел познакомиться. В списке показания экзаменации по рисунку вы, если память не изменяет, на первом месте. Архитектор Баженов, живописец Неклюдов, гравер Колпаков… Так, кажется?

— Верно.

С залива потянуло прохладным ветерком. Нева покрылась серебристой рябью.

— Что изволите делать в такую-то пору, почему не спите? — спросил Махаев.

— А вы?

— Мое дело казенное, коли приказано — надобно делать. Академия и Сенат велят Петров град во всех его видах и прешпективах на листах запечатлеть, а что особливый интерес для гиштории представляет, то выгридировать.

— А я так, не спится чего-то… как с Москвой простился, так сон нейдет. Я привычкою сделал ночью на стройки ходить, по лесам ползать.

— Это зачем же?

— Так… разное. Иногда ордером залюбуюсь…. или срисовать чего, ну, к примеру, аттик какой, архивольт, канитель, да мало ли. А днем вроде как неудобно.

— Эко загнул! Творить художество, братец ты мой, — дело нестыдное. Особливо, если талант есть. А темноту да безлюдье пусть лихоимцы почитают.

— Так-то оно так…

Василию не хотелось спорить на эту тему с Махаевым. У него уже выработались свои методы работы, и он не считал нужным кому-либо навязывать их.

«Творчество — это есть священнодействие, коему чужда суетность, — думал Баженов. — Я охотнее соглашусь расцеловать при людях девку, чем дозволю заглянуть в душу художника и доверю лицезреть муки творчества существам несведущим и равнодушным. Что постыдного в том, что женщина производит на свет младенца? Однако же находиться с нею рядом и видеть ее страдания дозволено очень немногим. И даже законный супруг не имеет оной возможности. Пусть же судят работы мои после родов».

— Однако здесь есть чему поучиться. Сей град красотою своей готов поспорить с Европою. Аль нет? — спросил Махаев, бросив на Баженова лукавый взгляд.

— Красотою богат — это верно… Вот только… зябко, однако.

— У меня на этот случай запасы имеются, — сказал Махаев, указывая на открытый деревянный ларец, в котором рядом с инструментами и художественными кистями стояла нераскупоренная бутылка перцовой водки. — Коли желание есть, можешь, сударь, откушать…

— Я не о том. Архитектура здесь зябкая. Порядку много… Добротного камню, мрамору, гранита — всего в достатке, а вот теплоты русской мало… уюту мало. Может, не то говорю — не знаю.

Махаев внимательно и серьезно взглянул на собеседника, на какое-то время задумался, даже оставил работу. Отвечал неторопливо, как бы размышляя:

— Коли душе художника угодно чувствовать это, то нет у меня смертного такого права, чтобы с душою спорить. Творения, в кои не токмо разум, но и душа вложены, — бессмертны, ибо бессмертна душа человеческая. Что еще могу я сказать вам, юноша?.. Пророк из меня плохой, но чую, что нелегкой дорогой пойдете вы, трудная будет слава… Гордыня творчества будет сильнее благоразумия вашего. Искусство и непокорная душа артиста будут вашей владыкою.

— Простите, но не совсем понятно, почему вы считаете, что мне суждено быть рабом, а не властелином cвoero ремесла?

— Через искусство, друг мой, многие желания имеют власть свою утвердить и гордыню прославить. Но не своими стараниями, а трудом артиста. Потому не вам суждено быть владыкою творчества, а вельможным особам, чьи вкусы вам услаждать доведется. Сие легко приемлют люди посредственные. — Махаев взглянул на натуру через оптический прибор, сделал в рисунке небольшую поправку, после чего оставил работу. Он встал, придерживаясь двумя руками за поясницу, потянул спину, размял икры ног, сладко покряхтел. Споласкивая руки в Неве, испачканные грифелем и мелками, он продолжал говорить: — Если человеку талант дан необыкновенный, то через него часто равные страдания случаются. Даровитый не столько уму, сколько страстной душе подчиняется.

— Но разве же это плохо? — заметил Баженов. Ему было непонятно, почему эта тема так взволновала Махаева, что он ударился в нравоучительную философию. — Вы же сами сказали, что творения, в кои вложена душа художника, — бессмертны.

Махаев сурово взглянул на своего собеседника, но ничего не ответил и принялся складывать инструменты в ларец. Захлопнув крышку, он нехотя произнес:

— Ничего плохого в том нет… Только влиятельные господа, сударь, особливо те, кто в политике поспешествуют, не токмо об искусстве рассуждать любят, но и почитают долгом судьбы художества определять, а вкусы и капризы другим навязывать. Ладно… И хватит об этом! — Махаев сорвал с себя рабочий фартук. — Стремиться усмотреть в политике теплоту да уют — дело напрасное. Но не замечать в великих творениях душу художника — сие неблагодарно, молодой человек, — все более распаляясь, говорил Махаев. — Ибо господь бог наделил сограждан отечества нашего талантом щедрым, душою бескорыстной. А коли есть это в человеке, то есть и в делах его.

Баженов стоял перед малознакомым ему человеком, не зная, что ответить. Тема спора, которого он не ожидал, и причины переживаний Махаева были для него непонятны.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лучше совсем не ездить, нежели ездить без пользы, а еще паче и ко вреду своего отечества.

В ПАРИЖЕ

Сентябрь. Год — одна тысяча семьсот шестидесятый.

Дорога утомила обоих. Ехали молча. Разговаривать не хотелось. Каждый был занят своими мыслями. Лосенко изредка открывал глаза, затем снова погружался в полудремотное состояние. Баженов, напротив, суетился, часто доставал тетрадь, что-то записывал, пристально, даже нервно, вглядывался в даль, словно пытаясь тем самым приблизить долгожданную минуту свидания с Парижем.

Лошади припустили галопом. Экипаж бросало из стороны в сторону.

Российский посланник в Париже граф П. Г. Чернышев принял пенсионеров Петербургской академии весьма сдержанно. О целях приезда Баженова и Лосенко он знал из письменного сообщения, в котором давалась лестная оценка их поведению и особливым склонностям к искусству. Но Чернышев, хорошо знавший коварные нравы Парижа, решил не обольщаться. Эта столица любила одаренных людей, охотно заключала их в свои объятия, щедро раздаривала знания, легко принимала в круг избранных людей разных сословий, но с такой же легкостью сворачивала шеи легковерным, поддавшимся на соблазны.