Время неприкаянных - Эли Визель

Он склоняется вперед, слезно желая лучше рассмотреть лицо своего молодого гостя, слишком спокойного и слишком уверенного в себе. И внезапно ощущает панический страх. Из глубины его существа вырывается страшный крик:

— Нет! Нет! Это неправда! Ты не…

Сраженный, он падает на колени.

Молодой рабби помогает ему подняться со словами:

— Вот теперь мы можем начать.

Четверг, 10 часов

— Вы кого-то ищете?

Незнакомый покровитель возвращает его на землю из мира грез.

— Могу ли я помочь вам?

Гамлиэль отвечает не сразу:

— Да. Я ищу четвертый корпус, палату номер три…

— А, я знаю, где это. Пойдемте, я вас провожу.

Согбенные плечи, впалые щеки, очки в роговой оправе, острая бородка. Похоже, этот человек здесь завсегдатай. Когда он говорит, его взгляд оживляется, но лицо остается застывшим. Гамлиэль инстинктивно замыкается в себе: что-то в поведении старика его тревожит.

— Моя жена тоже здесь лежит, с тех пор как… Ах, я и не помню, сколько… когда она меня бросила… Знаю только, что я одинок. Уже давно…

Он дует на руки. Неужели ему холодно, ведь Гамлиэлю даже становится жарко? Его дрожащий голос исполнен горечи. Горечи из-за того, что позволил жене уйти? Что забыл, когда она ушла? Гамлиэль приглядывается к нему: в своей жизни он встречал слишком много людей из слишком разных сфер и поэтому не может не насторожиться.

— Это место удручает, — говорит старик. — И тех, кто здесь лежит, и всех прочих.

— Прочих?

— Всех нас.

После паузы он спрашивает:

— А вы тоже пришли к жене?

— Нет.

Сказать ему, что он теперь не женат? Нет у него настроения откровенничать.

— Или к маме?

— Тоже нет.

Этот тип скоро меня достанет своими расспросами, думает Гамлиэль. Но тут старик сам обрывает себя:

— Да что я-то лезу? Все мы в разлуке с теми, кого любим.

Гамлиэль вспоминает дочерей: Катю, такую далекую, Софи, такую чужую. Но враждебны они обе, и, как это было недавно, острая боль пронизывает его, прерывая дыхание. Лучше не думать об этом, сейчас совсем не время.

— Вот, скажем, Бог, — продолжает старик. — Он в разлуке со своим Творением, предавшим Его. С тех пор Его терзает та же меланхолия, что и нас. И те же угрызения.

Отлично, теперь он воображает себя теологом, мрачно думает Гамлиэль. Они проходят через двор. Встречает их плотная, почти осязаемая тишина. Гамлиэль принимает ее как послание, которое он не способен расшифровать: безмолвие безумцев не похоже на наше. Это их отчизна или тюрьма? Стена или брошенный на нее свет? Считают ли они себя незваными пришельцами, как он сам все больше и больше ощущает себя чужаком в так называемом нормальном мире? Только бы старик не завел опять болтовню: Гамлиэлю придется бежать от него.

Легкий ветерок шелестит в ветвях деревьев, не колебля их. Откуда он налетел? Кто послал его? Какие воспоминания хочет он всколыхнуть? Рабби Нахман из Вроцлава считал, что ветер несет послания несчастных принцев своим невестам, которых похитили демоны лесов. На священном языке ветер, дыхание и дух именуются одним и тем же словом. Но сегодня люди используют его, чтобы посмеяться над ближним: «Не надо слушать этого человека, у него ветер в голове». А вот Гамлиэль относится к ветру серьезно. Ах, если бы только ветер согласился отнести послание его дочерям…

— Присядем на минутку, — предлагает старый господин. — В моем возрасте ноги уже совсем не слушаются… Вон там, на той скамье… Это скамья влюбленных… Всех влюбленных, которые садятся, чтобы уступить сладострастию… Чтобы освободиться… любить друг друга… отдаться друг другу… потом предать… Мне об этом кое-что известно…

Он останавливается, чтобы вглядеться в лицо своего собеседника.

— Вы уже садились на эту скамью? А женщина в ваших объятиях, какой она была? Расскажите-ка мне о ней.

— Я никогда не бывал в этой больнице.

— А она?

— Кто она?

— Та женщина, которую вы любили и любите до сих пор… Вы уверены, что ее здесь нет?

— Я ни в чем не уверен, — говорит Гамлиэль.

Лицо старика омрачается.

— Надеюсь, что вы пришли сюда не зря.

— Я тоже надеюсь.

Словно после долгого размышления старик продолжает, смотря ему в глаза:

— А если я скажу вам, что вы пришли ради меня?

Пожалеть его или воспользоваться его усталостью, чтобы отделаться от него? Гамлиэль садится. Все здесь хорошо устроено. Все на своем месте. Чисто. Стерильно. Ни пылинки на скамье. Тем не менее старик вынимает платок и тщательно ее протирает. Гамлиэль рассеянно вглядывается в окна по обе стороны аллеи. Темные, сумрачные. Однако ему кажется, что за некоторыми из них чьи-то глаза, полные любопытства или злобы, следят за каждым его движением. Отчего он вызывает такой интерес? Кто-то хочет предупредить его о нависшей над ним угрозе? Или посоветовать уйти отсюда?

— Когда-то я работал здесь гидом и еще садовником, — говорит запыхавшийся старик. — Вы не представляете… Это было давно. Я знал каждого врача, каждого санитара. Больные любили меня: я помогал им одолеть страх. Несчастные, как же они дрожали! Электрошок приводил их в ужас. Вам-то повезло. Вы не знаете, что такое страх. По крайней мере, такой страх. Моя бедная жена…

Все больше раздражаясь, Гамлиэль замыкается в молчании. Старик толкует о страхе: что он, хорошо одетый законопослушный гражданин, знает об этом? Он волен идти, куда хочет и когда хочет, тогда как Гамлиэлю, проклятому беженцу, достаточно малости, чтобы земля ушла из-под ног. Сказать этому славному безобидному болтуну, что он познал страх во всех его видах? Страх в Будапеште. Страх перед нилашистами, венгерской полицией, немецкими солдатами, смутный страх чужестранца в Вене, физический страх перед таможенниками, страх голодного изгнанника, отверженного, неприкаянного, тайного изгоя, страх выдать свой страх…

— Моя бедная жена, — говорит старик. — Сколько же она выстрадала, когда лежала на спине, тощая как палка, привязанная к железной кровати, в ожидании первой волны, первого удара тока, пронизывающего тело и разрывающего мозг…

Гамлиэль больше не слушает болтовню старика, он думает о больной, с которой ему предстоит встреча. Знает ли он ее, возможно ли это? Бывшая соседка в Будапеште? Подруга на одну ночь, с которой он свел знакомство на цветущих или пропыленных дорогах планеты? Внутренний голос, тонкий робкий голосок шепчет: а вдруг это Илонка? Если да, сумеет ли она понять, кто он? Ведь их пути разошлись столетия назад. Она осталась у себя, в своей квартире, торгуя наслаждением, но не бросая ремесло певички кабаре, живя своей жизнью, тогда как он… Ему нужно задать ей столько вопросов. О маме. Кто ее выдал? Как она была одета, что несла в своем крохотном чемоданчике, когда поднималась в вагон для скота? И об отце тоже. Кто пытал его в подвале контрразведки? Как отнеслись к нему сокамерники в тюрьме? Кто были эти люди? Как хранил он свое еврейство вдали от сородичей? Когда и как умер? Стольких вещей Гамлиэль не знает. Но должен знать. Он даже не сумел назвать все. Какие вопросы следует задать Илонке, если это она, чтобы побудить ее вспомнить далекое, мучительное прошлое? Он уверен, что ответы, туманные и неуловимые, существуют в чьей-то памяти, которая не ему принадлежит. И что он не умрет спокойно, пока не узнает. К счастью, Илонка знает. Ибо он пришел именно к ней, это должна быть она, ведь так? Нет, не обязательно так, вынужден он признать, борясь с наваждением. С чего бы она оказалась здесь? С каких упала небес? Тот факт, что больная говорит только по-венгерски, ничего не означает. В Америке живет много венгров.

— Что вас тревожит?

Нахальный вопрос назойливого старика приводит его в крайнее раздражение, ему хочется сказать, чтобы тот не вмешивался в чужие дела. К незнакомым людям в душу не лезут. Пусть поищет другую жертву. Но этот тип так жалок, к чему его оскорблять? Ответить вопросом на вопрос?

— А вот меня, — говорит старик, словно угадав мысль Гамлиэля, — да, меня вот тревожит язык, то есть проблема языка в связи с электрошоком.

Тут он пускается в ученые рассуждения о взаимоотношении филологии и семиотики с антропологией и психиатрией…

— Да, да, можно определить подъем или упадок нации по тем словам, которые она использует для их определения. Поскольку в языке есть все… Разве не сказал Лейбниц, что язык — это самый прекрасный памятник, который может создать нация? У слова есть двойник, как у человека: оно следует за ним или отвергает его. Всегда именно он, двойник, наносит удар, тогда как слово может и благословить. Двойник искажает реальность, тогда как слово ее передает. Но где скрывается истина? Затравить ее, окружить — о, какая это цель для исследователя! Впрочем, ему достаточно копнуть слово, чтобы обнаружить истину, сотворенную нашими самыми далекими, самыми безвестными предками… — Запнувшись на мгновение, старик вопрошает тем же уверенным тоном: — Но если это слово лживо, способен ли человек открыть в нем истину, на которой оно некогда стояло? Однако что такое ложь? Противоположность истины? Но что такое истина? Софисты, эти блестящие ораторы, даже не пытались ее найти. Они хотели прежде всего убедить. У слов же «убедить» и «победить» корень один. Победить стремятся электрошоком, ужасным победителем. А как обстоит дело с побежденными? Кто говорит за них, за всех тех, кто научился только вопить? Что знали бы мы о Платоне или Конфуции, если бы высказанное ими вместе с ними умерло? И даже о Моисее, если бы на устах его слово Господа было не светом, а пылью?