Бухта половины Луны - Евгений Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Двадцать долларов: новая камера и работа, – не спеша оценил труды чернокожий мастер в комбинезоне. – Погуляйте минут двадцать, мистер, – предложил он.
Отстояв на кассе, я занял место у окна в Макдональдсе напротив.
– Сто раз тебе говорил: не суй нос в мои дела! – ссорилась парочка за соседним столом. Нервный паренёк с золотым блестящим ртом отчитывал подругу с дредами.
В зале средь чернокожей тусовки попадались редкие мексиканские лица. Мой бледный мухомор, мне показалось, настораживал завсегдатаев. На столе завибрировал стакан, где-то неглубоко под землёй прошёл поезд сабвея вдоль Лексингтон-авеню.
– Будешь сосать у проклятых инопланетян, если я тебя брошу! – распалялся златозубый, продолжая поучать подружку. – Ты в курсе, что их сюда летит уже целая орава? По телеку с утра только и трубят об этом, все мозги выпотрошили.
У стены, положив голову на руки, дремал пьяный. С улицы шумно забежали детишки. С кухни тянуло жирными ароматами. Через стекло я видел, как происходит починка байка. Умелец насадил велик на держатель, снял колесо, намотал новую камеру, закрыл шиной, накачал.
– Всё готово, мистер! – похлопал он по сидению, когда я вернулся. – Прокатный велик из Бэттери-парка, – узнал он эмблему. – Будьте осторожны, сэр – в Даунтауне сегодня неспокойно, – заботливо предупредил он. – Хиппи-недоумки снова буянят в районе Уолл-стрит. Говорят, сегодня их разгонят! – приободрил он напоследок.
Я вырулил на набережную Ист-Ривер и покатил по течению вниз в сторону Даунтауна. Пора было сдать велик и вернуться в отель. Меня ждал ночной перелёт домой через океан, этнографическая поездка подходила к завершению.
За рекой мелькали пинкфлойдовские трубы и промзоны. У 15-го пирса сразу за Бруклинским мостом я вдруг уткнулся в возбуждённый людской поток. Густой караван лился откуда-то из глубин Мэйден-лейн, а с набережной обратно протекал такой же. Бурный круговорот сопровождался гулом и бурлением речей.
Я повернул и, достигнув с потоком Бродвея, упёрся в каменный мешок Зукотти-парка. Это и был улей этого пчелиного транспорта. Весь периметр был усеян палатками и спальниками, всё было запружено разноцветным людом. Под густыми ветвями царил страшный гомон. Кто-то вопил в мегафон, кто-то срывал глотку без него.
На всех углах орали, призывая присоединиться, выразить позицию, тут же подписать и направить петицию; тот час же телеграфировать прямо в Белый дом – лично президенту; или скорее сесть в кружок под деревьями – слушать лекцию о катастрофическом финансовом положении и узнать имена виновных в кризисе! Нижний Манхэттен сошёл с ума. Я приковал байк и побрёл шататься средь толпы.
Народ кучковался повсюду группами, везде проистекали бурные споры и обсуждения. Намитинговавшиеся отдыхали тут же под листвой вповалку прямо на картонных плакатах, коих повсюду было разбросано во множестве. Красная краска на мятых картонках призывала остановить войну против собственного народа. Отовсюду, смешиваясь, разносилась стихийная музыка, гремели там-тамы, гудели дудки, в углу со звоном прыгали кришнаиты. На импровизированной сцене паренёк с гитарой хрипел о нечистотах большого города и гнетущем одиночестве душ, затерянных в бетонных джунглях.
Неподалёку под низким брезентовым тентом, на раскиданных на асфальте подстилках расположилась небольшая группа.
– Нас девяносто девять процентов! – жарко убеждал лидер группы с белой повязкой на руке.
Прислушавшись, я присоединился. Кто-то протянул бутылку в пакете и кручёную сигаретку. Я хлебнул, пару раз затянулся и передал дальше.
Слева от подвязанного пригорюнилась, обхватив колени, миловидная шатенка в чёрном пуловере с высоким горлом; джинсы тесно сидели на худых ногах. Справа, подперев рукой щеку, развалился, словно тюлень, плотный увалень. Рядом с ним перебирали мятые бумажки две близняшки в одинаковых краповых кеппи. Рядом со мной подавленно ссутулился белобрысый очкарик. Несмотря на горячий тон подвязанного и общий ажиотаж, было видно, что кризис их в целом пугает своей неопределённостью. Повисла пауза.
– Какого чёрта они ведут против нас войну, а? Нас девяносто девять процентов! – начал опять подвязанный. – А их – всего один процент!
Близняшки встрепенулись. Пуловер тоже оживился.
– Что толку. С них всё, как с гуся вода! – развязано заметил увалень. – Не сегодня завтра весь этот дикий кампус разгонят. Копы уже смотрят на нас, как волки. Ждут команду, чтобы рвать. Меня сегодня остановили прямо на Юнион и попросили вывернуть карманы. Где вы про такое слышали пару месяцев назад, я вас спрашиваю?
– Мэр, сказал: мы имеем право собираться и выражать свои мысли, – обхватила колени шатенка в пуловере. – Я видела его речь по телеку. Он сказал: у нас должно быть место. Мы имеем право! – она посмотрела на подвязанного и потом на свои туфельки.
– Девяносто девять процентов! – хлопнул тот себя по бицепсу, взметнув вверх кулак.
– Девяносто девять процентов шансов, что ночевать мы будем в кутузке! – остудил увалень.
Белобрысый вздрогнул, поправил очки и подобрал под себя глубже ноги в белых носках. Кроссовки аккуратно стояли рядом на подстилке.
– Я слышал, сегодня могут лагерь к чертям разогнать, – продолжил толстяк. – Они начнут атаку, вот увидишь! Мы им поперёк горла уже, они на всё пойдут… Господи, как бы я хотел сейчас оказаться, где-нибудь в Калифорнии на берегу океана в одном из этих милых домиков на холмах.
– Бывал я, положим, в Сан-Франциско, – подхватил подвязанный, поглядывая на рисунок на груди пуловера. – Ветер на холмах кости выдувает. А в домиках этих фанерных, натурально, полы скрипят так, что соседу, под тобой живущему, ты враг уже только фактом своего существования. Спустя пару лет совместного жития, он вздрагивает от каждого твоего шага. Уж поверь, какие там драмы разворачиваются.
– Я видел на открытках, – продолжал тюлень, погружённый в свои мысли, – домики на склонах, – он повёл рукой в воздухе, – утопают в зелени…
– В пять утра в этой зелени просыпаются и начинают орать чёртовы птицы! – дожимал подвязанный. – Этот город набит невыспавшимися неврастениками.
– Почему бы и не вставать с птицами? – мечтательно продолжал тюлень. – Надо просто раньше ложиться. Я бы там быстро сбросил вес, бегая по холмам.
– Инопланетяне и так скоро всех выпотрошат! – не унимался бицепс.
– Да прекратите вы, наконец! – не выдержал очкарик. – Время на исходе. Нервы на пределе. Мы должны подписать какую-нибудь ещё петицию. Сколько мы ещё будем это терпеть!
– Петицию! – хором отозвались близняшки.
– Ты подпишешь с нами петицию? – сладко обратилась ко мне та, что была слева.
– Мы отправим её в Верхнюю палату, – добавила та, что справа.
Я радостно кивнул – с ними бы я точно подписал пару петиций.
– И в Нижнюю! – согласно возбудился очкарик.
– И в Нижнюю… – задумчиво протянул подвязанный, разглядывая джинсы пуловера. Она положила руку на плотно обтянутую синей тканью ногу.
Тюлень вдруг резко приподнялся. Очкарик схватил кроссовки и привстал тоже. Послышался гул и шум. Крики!
– Началось! – закричали тут же повсюду. – Разгоняют!
В воздух проник запах газа. Полыхнули файеры. Распространился дым. Все повалили в сторону пирсов. Где-то вспыхнули столкновения. Послышались вопли.
– Задерживают! – заорал кто-то.
– Позор! – доносилось отовсюду.
Мегафонный голос металлически-монотонно призывал немедленно разойтись и покинуть лагерь.
Я понял, что пора выбираться и, вскочив, вместе со всеми ринулся куда-то в гущу толпы. Последнее, что я помню – пуловер за руку с подвязанным впереди меня… и истошный крик очкарика, которому отдавили ногу. Или нет? Хотя да, верно…
«Верно…» – вдруг эхом отзвучало по всем закоулкам шелестящей головы и высоко истончилось, исчезнув. Перед глазами всё плыло. Я получил удар или сам во что-то воткнулся головой?
Эхо наполнило тревогой гулкие патрубки мозговых извилин: «Наверное…» – снова вспыхнуло оно, странно как-то по дороге видоизменившись.
«Нужно куда-то идти или ехать. Я ведь куда-то ехал…» – попытался я хоть что-то вспомнить. Надо мной
