Золи - Колум Маккэнн

сама Голубая дама[7] будет светить нам факелом и где все будут равны. Мы тогда колесили по деревням, каждую неделю проводили в новом месте, но кто-нибудь из наших, обычно отец Янко Сапога, дежурил в лесу рядом с арфами. По ночам он спал прямо над ними. Он клялся, что беспокойные духи приходили на них играть.

Вскоре я стала девушкой — пришла и мне пора сжигать красные тряпки. В первый раз это случилось в тополиной роще, и я испугалась, но Конка, которая знала, что со мной происходит, дала мне кусок ветоши, чтобы положить между ног. Я теперь ходила с осторожностью: прикосновение моей юбки могло загрязнить мужчину. Конка сказала:

— Теперь смотри не ходи за ограду с парнем, он может воспользоваться случаем.

Вместе с ней мы зашили плоские камешки в подолы юбок, чтобы сделать их тяжелее. Через девять дней дедушка сказал, что я должна звать его Станислаусом. Он не хотел быть дедом взрослой женщины. Я покраснела и поняла, что скоро мне придет время пройти под цветущими липами с мужем.

— Станислаус, — сказала я. — Давай, лошадка, навали.

В первый раз я сказала такое слово в его присутствии, он стиснул мне плечо, привлек меня к себе на грудь и засмеялся.

Бакро подарил мне серебряную цепочку. Я не носила ее на шее, а держала в кармане и накручивала на пальцы. На следующий день он зашел к нам и вложил мне в ладонь имбирный пряник в виде сердца. Я поняла, что скоро нас поженят, и умоляла Станислауса не допустить этого, но он отвернулся, сказал, что у него и без моих глупостей полно хлопот, и ушел поговорить с Петром.

Я видела, как дед указал на меня и Петр кивнул. Я опустила голову: в голове у меня звучали старые песни, у них появлялись новые слова.

Мы двигались дальше на восток по берегам реки Хрон. Однажды утром Рыжая околела. Ее нашли лежащей на земле, один глаз был открыт. Дедушка обвязал ее веревками, чтобы отвезти на живодерню. Когда он ее потащил ее по грязной дороге, я услышала, как внутри ее тела хлюпает кровь. Никогда не забуду этот звук. Ее вздернули на телегу. Тело упало внутрь телеги с глухим стуком. Глаз по-прежнему был открыт. Дедушка вернулся из города с бутылкой сливовицы и предложил мне, но я молча отвернулась. Он сказал:

— Что же, смерть случается, девочка.

— Нет, не случается, — возразила я.

Он схватил меня за косы.

— Ты слышишь меня, девочка, смерть случается. Хватит уже строить из себя ребенка! — он отпустил мои косы и, топая, ушел в кусты.

Года через два, чонорройа, когда большая часть моей жизни проходила в типографии города Братислава, я попросила Странского и англичанина Свона не склеивать страницы моей первой книги стихов, а сшивать нитками. Когда я думала, что клей мог быть сделан на той самой живодерни, меня передергивало. Я не могла вынести мысли, что клеем, сделанным из Рыжей, промажут корешок моей книги. Кто же захочет, чтобы страницы его книги держались на останках его же лошади? Впрочем, мужчины не уразумели, о чем я говорю, — не знаю, почему я надеялась на понимание?

Тогда я исписывала любой клочок бумаги, что попадался под руку, даже этикетки от бутылок. Я размачивала их в воде, отлепляла, высушивала и заполняла обороты чернильными строчками. Годились и старые газеты, и плотная коричневая бумага из мясной лавки. Я отмывала ее, пока кровавые пятна не становились едва заметны. Я делала все это втайне. Едва ли не перед всеми притворялась, будто не умею читать. Себе же я говорила, что от моих занятий вреда не будет, ведь мысли, записанные на бумаге, — почти то же самое, что песня. И карандаш у меня не лежал без дела и исписался почти весь.

Стирай платье в проточной воде. Суши на южной стороне камня. Загадай им четыре загадки, да смотри, чтобы не отгадали. Принеси мне снега в летний зной. Приготовь галушки с горячим сладким маслом. Пей холодное молоко, чтобы очиститься изнутри. Будь осторожна, просыпаясь: по дыханию они поймут, какой сонной ты была. Не вешай свое пальто на крючок, прикрепленный к двери. Не обращай внимания на комендантский час. Запомни погоду по голосу колеса. Не будь дурой, как бы они ни старались тебя одурачить. Измени свое имя. Выброси ботинки. Никому не верь. Защищайся клеенкой от заразы. Люби темноту. Сверни в сторону на ветру. Переделывать истории весело. Сделай вид, что ты не знала. Остерегайся Хлинки, резню они всегда устраивают по ночам.

Смотри, слушай и запоминай: как рыли канавы, как дрожала земля, как птицы перестали летать над Бельзеном[8]. И что случилось с нашими чешскими братьями, нашими польскими сестрами, нашими венгерскими кузинами. Нам повезло в Словакии, хотя нас били, пытали и сажали в тюрьмы, отбирали у нас музыку. Не забудь, как нас стали загонять в лагеря — Ходонин, Лети и Петич, как объявили комендантский час, а потом еще один комендантский час и еще один, как в нас плевали на улицах. Расскажи о том, как буква Z[9] поделила на две части наши руки, расскажи про нашивки на рукавах, красные и белые повязки и про то, что собаки у лагерей всегда выглядели откормленными. Помни, как «Циклон-Б»[10] окрашивал волосы покойников в тускло-серый цвет, и как на колючей проволоке дрожали флажки кожи, и как из наших волос делали тапки. Много можно рассказать историй. То, что случилось с каждым из нас, случилось со всеми. Но лучше всего я помню тот час, когда на серой улочке в Братиславе моего дедушку, Станислауса, остановил высокий белокурый солдат.

Мы проехали в угольном вагоне через Трнаву, за озеро, и оказались в городе, среди вонючих луж. Дедушка взял на продажу шесть самодельных зубных щеток, чтобы продать их в борделе проституткам: тогда для нас это был чуть ли не единственный способ заработать на пропитание.

В тринадцать лет меня интересовала жизнь за пределами табора. Что за увлекательное зрелище представлял собой город: на веревках, натянутых поперек улиц, висели рубашки, на земле валялись красивые обертки, на площади возвышался высокий собор, из окон домов смотрели кошки. Дедушка велел мне держаться к нему поближе — теперь, когда Сопротивление крепло, тут