Клад - Алан Георгиевич Черчесов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ОН: Не делай из мухи слона. Пописывай что-то свое – в качестве противоядия. А для дебилов переводи в промежутках.
ОНА: Ты не улавливаешь: я измельчала. Роюсь и роюсь, как шавка в помоях, в голимой макулатуре. Оттого и сама деградирую. Я почти разлагаюсь.
ОН: Нюнить завязывай. Тоже мне – горе! Левой ногой накалякать халтурку за щедрое вознаграждение. Отстрелялась за пару часов и пиши себе Литературу.
ОНА: Да какое там – литература! Я примитивная бездарь.
ОН: Брось прибедняться, не умаляй свой талант.
ОНА: Много ты понимаешь! Дай-ка я объясню про талант: одно дело – писать о том, о чем болит душа, и совсем другое – о чем скулит душонка. Так вот, у меня не душа, а душонка.
ОН: Не подозревал у тебя столь заниженной самооценки.
ОНА: Считай, что это повышенный иммунитет на вульгарную лесть. Жаль, что к нему прилагается рвотный рефлекс на халтуру. Я хочу от нее отказаться.
ОН: Не нужно спешить. Потерпи.
ОНА: И сколько прикажешь терпеть? До пришествия Третьего Времени?
ОН: До сошествия первого в гроб.
ОНА: Я сама помру раньше.
ОН: Пиши. Ну хотя бы попробуй.
ОНА: Противно. Мне даже противно читать.
ОН: Не выдумывай.
ОНА: Честное слово! Что ни тронешь – все фальшь. Книги, музыка, живопись – фальшь. Мы настолько фальшивы, что делаем фальшью искусство, стоит лишь нам на него посмотреть.
ОН: На, открой.
ОНА: Не хочу.
ОН: Твой любимый художник.
ОНА: Убийца!
ОН: Зря, что ли, он создает из убийств красоту? Открывай.
ОНА: Иногда я его ненавижу.
ОН: Это еще почему?
ОНА: Он талант, а я бездарь.
ОН: Много ты понимаешь! Мундик творит, убивая подручное зло. Вот и ты научись.
ОНА: Легко говорить!
ОН: Выпусти бабочек. Тех, что внутри.
ОНА: Хорошо. Я попробую.
* * *
Чтоб услужить продырявленным стенам, практиковали игру в «Посмеемся». Чаще другого смеялись над Штатами:
– Я тебе скинул сноску, читала?
– Нет еще, погоди… На кой ляд мне кремация в Калифорнии?
– Посмотри там в подвале расценки. Заодно с погребением в общей могиле – восемь тысяч «зеленых».
– Ни фига себе! А если отдельная урна – пятнадцать.
– И почти столько же – роды.
– Потому что родиться толпой невозможно.
– Страна, где ты вечно в долгах.
– От рождения до смерти.
– И даже посмертно должник.
– Это если не бомж.
– Это если не бомж.
– Бомжей жгут бесплатно.
– Сердобольно!
– Смешно.
– Смешней некуда.
– Ну и где у них совесть, скажи?
– Вероятно, под мышкой. Там удобнее чешется.
– Совесть?
– Она не болит. В лучшем случае – чешется.
– Результат эволюции? Очень смешно.
Было ли что-то у них отвратительней этой игры?
Может, и не было. Но, с другой стороны, ведь и вправду – смешно!
* * *
Потом началась эпидемия, и стало так страшно, что мало-помалу затмило их прежние страхи: раньше было про жизнь – не про смерть.
– Вот и дошли мы до точки. Теперь уж как пить дать подохнем, – твердила жена.
Ни тени отчаяния в голосе – лишь флегматичное, мстительное удовлетворение.
– Знаешь, что с точкой не так? Прежде чем до нее доберешься, успевает размножиться в многоточие. Не торопи события. Может, еще и проскочим.
Карантин объявили на месяц, затем продлевали еще и еще. Выходить разрешалось три раза в неделю, но лишь за продуктами или в аптеку. Так дезинфекция города обернулась очисткой столицы от жителей.
Людям это не нравилось.
Люди с этим мирились.
Люди смирились со всем, кроме голода. Но поскольку голод пока не свирепствовал, робко скребли по сусекам и смиренно молились о том, чтобы не было голода.
Впрочем, бюджетникам он не грозил: им начисляли зарплату на карты день в день. Не ходить в госархив за свою же получку было довольно забавно. И не стыдно ни капельки.
В остальном время шло, как всегда: текла нефть, возводились дворцы и заборы, полыхали бесхозно леса, разливались запойные реки, сиротели деревни, дрябли сердца, молодились вампиры, скудели пайки, солонели напрасные слезы. Время шло, как стояло. Стояло, но шло…
* * *
Запертые в квартире, супруги наблюдали с балкона за улицей, по которой шныряли рыжие, в тон кирпича с кремлевской стены, каски спецназа. Под сентябрьским привянувшим солнцем щиты и забрала тускло поблескивали, панцири пучились жучьими латами, а стволы и дубинки усато топорщились, отчего отряд «космонавтов» походил на ватагу сноровистых членистоногих. Отловив нарушителей, бойцы паковали смутьянов в плоскомордый автобус с зарешеченными прозорами.
(Тараканья страна, как говаривал старый пират-мизантроп.)
– Снова бросили бомбочку. Ай, молодцы!
– Селедка, – заметил мужчина, – позавчера – помидоры.
– Откуда-то сверху?
– Наверно. Если б под нами, мы бы увидели.
Этажей было двадцать, жили они на седьмом.
– Может, с крыши?
– Навряд ли. Из окна безопасней: кинул, пока долетело – закрыл и сиди себе в тапочках, смейся.
– А на что тогда камеры?
– Они надзирают за тем, что внизу. Мы для верхов – это низ.
– Если так, то метание селедки – наша им карнавальная отповедь. Ты же читал Бахтина?
– Про полифонию Боккаччо?
– Полифония – это о Достоевском. Да и Боккаччо совсем не Боккаччо – Рабле.
– Ах вот оно что! Я и не знал, что Гаргантюэль и пан Фуагра карнавалили.
Ткнула в бок, отпихнула и втиснулась в комнату.
Мужчина поморщился: лучше б еще переждать, чтоб росгвардейцы на нас не подумали. Если не прячешься, вроде как ты ни при чем.
Он постоял минут пять, докурил и зашел.
Женщина полулежала в кресле, отвернувшись к торшеру и закинув ногу на подлокотник. Она нервно хлопала тапком о пятку и теребила кудряшку, словно вязала из локона спицами ровно такой же кокористый локон.
И поза, и тапок, и спицы – верные признаки явной досады.
Муж приобнял за плечи, погладил тугое бедро и клюнул в душистые волосы.
– Ну, чего дуемся?
– Ты эгоист. Все испортил. В кои-то веки меня посетила какая-то здравая мысль!
Снял куртку, разулся, прошлепал на кухню и через минуту нарисовался в проеме с бокалами.
– Сейчас эгоист все исправит.
Отхлебнули вина.
Он свернул в узкий конус салфетку и, напялив колпак, скорчил рожу:
– На арлекина похож?
– Ты похож на балбеса.
– А ты – на супругу балбеса. Давай просвещай.
Допив шардоне, она села, смахнула с макушки мужчины колпак, раскатала салфетку и положила квадратом на скатерть, затем положила бокал ободком на салфетку.
– Карнавал – это мир наизнанку. Маскарадные шествия, где верх и низ меняются местами: лицо становится задом, а
