Из жизни собак и минотавров - Михаил Кривич

Женщина присела на корточки и бережно дотронулась до больного места. Тимофей прикрыл глаза.

– Ладно, – сказала она, водя пальцем по распухшему суставу, – Миша придет с работы, посмотрит. А пока давай с друзьями знакомиться. Только чур не драться. – Она встала, подошла к двери и распахнула ее. – Ну, заходите, обормоты!

И тут же в комнату ворвались, словно ждали за дверью приглашения, два кобеля: один – большущий, с антрацитовой волнистой шерстью и огромными висячими ушами; другой – ростом чуть повыше Тимофея, светло-серый с большими черными пятнами, одно из которых, на морде, придавало ей удивительно хитрованский вид. Дружелюбно виляя хвостами, кобели подлетели к Тимофею и уткнулись в него носами, которые он немедленно опознал. Контакт, полный контакт состоялся.

В доме, где очутился Тимофей, царили любовь и взаимопонимание. Верховодила дородная Наталья Георгиевна. В бесконечном ряду значившихся на ее счету добрых дел главное место, бесспорно, занимала первая помощь бездомным, больным или покалеченным псам, находить которых у нее был особый талант. Она приносила их домой, как принесла Тимофея, отпаивала и откармливала, а лечил несчастных и убогих ветеринар Михаил, ее муж. Когда все хвори найденыша полностью пролечивались, его отдавали в хорошие руки, а Наталья Георгиевна нет-нет да навещала каждого из своих крестников, хотя набралось их уже несколько десятков.

А вот ризеншнауцер Лопух и беспородный хитрован Макс, которых она нашла полнейшими доходягами, в доме прижились, и передача даже в самые-самые хорошие руки им давно уже не грозила.

Что же до Тимофея, или Малыша, его еще предстояло привести в порядок, чем и занялся вернувшийся с работы Михаил. Как аккуратно и бережно он ни ощупывал лапу, Тимофей от боли взвизгнул и отдернул ее. Михаил обколол сустав и наложил лангетку, а на следующий день отвез Тимофея к себе в клинику и сделал рентген. Перелом оказался довольно серьезным, пес две недели ковылял на трех ногах, а когда кость кое-как срослась, продолжал беречь больную лапу и сильно хромал. Это и определило его положение в семье: Малыша жалели, кормили от пуза и ни в какие руки отдавать не собирались.

Между тем Тимофей нервничал. Из-за его хромоты Наталья Георгиевна с собаками далеко от дома не отходила, и он, ковыляя под окнами по затоптанному газону, искал и не находил инструкций свыше. Неужели о нем и его высокой миссии забыли? Почему? За что такое? А может, так и лучше – не пытаться сделать невозможное, а жить нормальной собачьей жизнью, простые радости которой он уже успел испытать…

И все-таки, терзаясь сомнениями и неизвестностью, Тимофей явно преувеличивал всемогущество и безграничную информированность лидеров собачьего мира. Если подумать: как им было в одночасье узнать, что их посланец, покалеченный пес-мессия оказался в доме Натальи Георгиевны и Михаила? После того как Тимофей, с трудом подымая заднюю лапу – опираться при этом всего на две было ужасно непривычно, – оставил первые свои метки на газоне, потребовалась минимум неделя, чтобы его сообщение достигло самого верха. Прибавьте еще неделю на прохождение обратного сигнала. Вот и получается, что никаких инструкций просто не могло быть – не радио же, не телеграмма. А когда письмо сверху наконец пришло, первым, что испытал Тимофей, было раздражение. Он даже недовольно, непочтительно рыкнул, прочитав метку.

«Скажите пожалуйста, они одобряют мой выбор. А что я мог выбирать, валяясь в крови, без сознания, с перебитой лапой?» И тут же раздражение сменилось радостью. О нем не забыли, в него продолжают верить, а главное – он получил право выполнять свою миссию в кругу друзей, а может статься, и единомышленников.

С самого начала Лопух и Макс отнеслись к Тимофею по-дружески, что, согласитесь, не так часто бывает и среди людей, и среди собак, тем более что старые питомцы Натальи Георгиевны и Михаила имели все основания испытывать к новичку определенную ревность. Жратвы всем троим наваливали поровну, каждому в свою миску. Обжоре Лопуху своей всегда не хватало, и он лез в миску Макса, который для виду ворчал, но подвигался. А вот на пайку Тимофея ни тот ни другой не покушались.

На улице же Лопух с Максом сразу оградили его прямо-таки великой китайской стеной от других собак, среди которых немало оказалось не просто недружелюбных, но и злобных. Конечно, Тимофей и на трех лапах сам сумел бы постоять за себя, но ему не пришлось этого делать. Достаточно было Лопуху обнажить клыки, и самые настырные кобели, желающие познакомиться с новичком и проверить его полномочия, ретировались, позорно поджав хвосты. А Макс с громким лаем преследовал отступающего неприятеля и оттеснял его со двора.

Тимофей не мог не оценить все эти проявления участия и дружеского расположения к себе. Но особую радость приносили ему долгие часы вечернего общения на кухне, когда Наталья Георгиевна и Михаил занимались своими делами или принимали гостей, а собаки были предоставлены самим себе. Лопух любил лениво развалиться посреди комнаты, делая вид, что выкусывает блох, которых у него отродясь не было. Макс, напротив, нервно расхаживал вокруг и провоцировал товарища на спор. Тимофей же, поудобнее пристроив больную лапу и положив голову на здоровую, лежал возле плиты и внимательно следил за беседами своих новых друзей.

Все разговоры и споры носили не бытовой, а политический характер, вертелись в основном вокруг будущего мирового собачьего сообщества, ни больше ни меньше. При этом позиции Лопуха и Макса были диаметрально противоположны. Как ни странно, первый, чистейшей воды ризен, даром что уши не купированы, причислял себя к интерпородистам, сторонникам межпородных половых связей, которые в конечном счете должны привести к рождению единой собачьей расы Canis sapiens. Не менее странно, что его оппонент, дворняга из дворняг, Бог знает сколько кровей намешано, горячо отстаивал породную чистоту.

– Вам бы только всех сук перетрахать! – кипятился Макс, едва не кидаясь на возлежавшего в позе римского патриция Лопуха.

– А вы напрочь имбридированы, словно какие-нибудь Габсбурги. Вот и ваши щенки уже на собак не похожи, – возражал Лопух, впрочем, возражал лениво и насмешливо, потому что уж кто-кто, а Макс не имел ни малейшего отношения к этим самым собачьим Габсбургам.

Тимофей, с его сомнительным по части породности отцом Троллем, с его собственными кутятами – как они там? – от метисочки, был склонен скорее принять сторону Лопуха. Однако горячность Макса, вескость его аргументов в ком угодно могли поколебать веру в идеи интерпородизма. Единая раса – это, конечно, прекрасно, но сколько красок потеряет мир без чистопородных колли, без английских и французских бульдогов, даже без йорков-недомерков, наконец. Все это надо было хорошенько обмозговать.

А вот в чем антагонисты Лопух и Макс сходились безоговорочно, так это в отношении к Большому контакту. Когда разговор впервые зашел о нем – дело было поздней ночью, Наталья Георгиевна погасила на кухне свет и отправилась спать, – Тимофей просто остолбенел. Он-то думал, в тайну из тайн посвящен он один, избранный. И вот те на! О Большом контакте запросто болтают на кухне. И что болтают!

– Я этих контактов нахлебался, когда со слепыми работал, – прикрыв глаза, гудел Лопух. – Что не так, так палкой по спине. Нет уж, увольте от таких контактов…

– Палкой по спине – это еще ничего. Если, упаси Бог, такое случится, этот гребаный Большой контакт, тебе палка сахарной косточкой покажется… – Макс то поднимался с подстилки, то снова плюхался на нее. – Нас миллионами отстреливать будут, в корейских ресторанах места в холодильниках не хватит, шапок нашьют на несколько поколений вперед… Нет, братцы, нам такие контакты не нужны. Лучше уж как собака Баскервилей… – Он повернулся к Тимофею: – А ты что об этом думаешь?

От неожиданного обращения Тимофей растерялся и, не зная, что ответить, неопределенно буркнул.

– Насчет Баскервильской ты, брат, загнул, – заговорил Лопух, – но я уверен, что Большой контакт – это всего лишь идиотская выдумка оголтелых пансобакистов. Делать им нечего, кроме ловли блох, занятия себе не могут найти, вот с жиру и бесятся.

– Ну вот! Ну вот! А вы со мной спорите! – горячился Макс, хотя спорить с ним никто и не собирался.

Лопух что-то ответил, Макс продолжал гнуть свое, но Тимофей их уже не слышал. Уткнувшись носом в здоровую лапу, он думал о добре и зле, которых так много в окружающем его мире, наверное, того и другого поровну, думал о причудливых собачье-человечьих отношениях и еще о том, что все это дано свыше, и не с того уровня, откуда ему спускают невнятные инструкции, а еще выше, неизмеримо выше. И там, высоко-высоко-высоко, должно быть, все так и задумано, устроено: чтобы собаки жили рядом с людьми, и дельфины тоже, ну не рядом, а в воде поблизости, чтобы собаки и дельфины, а может, еще какие разумные существа всегда посылали двуногим сигналы о своем разуме, о готовности прийти на помощь, сделать доброе для них, для людей, дело. И от этого все становятся хоть немного, но добрее – и собаки, и дельфины, и люди тоже. С этим Тимофей и заснул.