Вороний мыс - Михаил Барышев

Разведчик отогнул зажимы, вытащил из запала чеку и пошел навстречу тем, от кого минуту назад удирал со всех ног. Он решил сойтись с егерями, притаиться за камнем и оглушить преследующих гранатами. Развернуть очередь на весь магазин и кинуться в брешь, пробитую в цепочке погони, в самую гущу, когда палец невольно замирает на спуске, остерегаясь, что пуля хлестанет своего же.

Гнеушев скользил вдоль гранитной стенки, ожидая, что вот-вот увидит нестройную кучку бегущих егерей. Нужно накрыть их врасплох. Они наверняка считают, что Гнеушев удирает без оглядки, и валят вдогон, не очень остерегаясь.

Егеря не торопились. Они знали, что из расселины нет выхода. Понимали, что, добежав до каменного мешка, русский разведчик не станет ожидать, пока погоня накроет в мышеловке. Если он проник в тщательно охраняемую бухточку, то просто он не дастся в руки. Альпийские егеря, повоевав три года в сопках Заполярья, выучились будничному ремеслу войны и хорошо узнали упрямый характер русских, дравшихся за пустые скалы так, словно под ногами у них лежали золотые россыпи.

Кроме того, у них был приказ обер-лейтенанта, руководившего операцией на Вороньем мысу: разведчика взять живым.

Они не побежали очертя голову, как надеялся Гнеушев. Они залегли в камнях и стали поджидать, когда русский вывернется из-за поворота. Тут было десять метров нагой, голой щебенки, утрамбованной дождями и ветрами. Этой плешины русскому не миновать.

Гнеушев решился перебежать плешину.

Тут его поймала расчетливо нацеленная очередь. Пучок добела раскаленных прутьев с размаху ткнулся в правое бедро. Ногу тяжело и глухо связали невидимые путы. Боли Гнеушев не почувствовал. Он ощутил лишь тупой удар и жар, непонятно обессиливший тело.

У старшины хватило сил сделать отчаянный прыжок назад, под прикрытие скалы.

— Рус, сдавайс!.. Иван капут!

Ломаные, увечившие привычные слова выкрики из-за валунов, непослушная нога с липучей струйкой от бедра к колену заставили Гнеушева заскрежетать зубами от бессилия и ярости. Он выругался и швырнул за скалу две лимонки. Когда отгрохотали разрывы, пополз по щели, волоча простреленную ногу. Он понимал, что далеко не уйдет. Глаза, обшаривающие камни, приметили выбоину, загороженную валунами. Гранитная стенка над выбоиной выпячивалась массивным козырьком.

Гнеушев успел забраться в каменную нору и, когда из-за поворота показался егерь, он ударил в него злой, без нужды длинной очередью.

Это дало передышку.

В простреленном бедре разгорался огонь. Он, как дерево, пускал в теле корни. Боль вязальными спицами пронизала ногу и поднималась к пояснице.

Гнеушев полоснул финкой штанину и увидел грязное бедро, залитое кровью. Кривясь от боли, старшина разорвал индивидуальный пакет и неумело обмотал рану. Кровь продолжала выжиматься горячими струйками. Второпях наложенный бинт сразу промок… Расстегнув комбинезон, Василий оторвал край гимнастерки и заскорузлую от грязи и пота полосу материи намотал поверх бинта.

«Сволочуги, вот же сволочуги, — бормотал Гнеушев. — По ноге шлепнули!»

Каменная нора, куда ему в самый последний момент удалось забраться, находилась на повороте расселины. Обзор был хороший. От стенки до стенки пространство просматривалось метров на семьдесят.

«Еще повоюем, — тоскливо подумал Василий, сознавая, что выхода отсюда нет. — Поглядим еще…»

Он поудобнее устроился за камнями, вытащил запасные магазины и последнюю лимонку.

Устойчиво и ровно разливался, набирал силу утренний свет. Над сопками вздымалось лазоревое небо, и в нем стыли длинные острые облака, похожие на перья, уроненные чайками. По отвесной скале, из-за которой, брызгая очередями, то и дело выскакивали егеря, тянулась, прижимаясь к щербатому граниту, одинокая с узловатым стволом березка. Видно, здесь ветер щепоть за щепотью нанес в неприметную трещину крохи родящей земли. В них упало летучее семечко, бездумно пустив живые корни в неуютном месте. И вот однажды весной на диком камне, на пригреве, защищенном от злых морянок, вспыхнуло несколько зеленых, зазубренных, как копеечные монетки, огоньков и стал расти, набирая силу, березовый стволик. Выбросил листья и, прожив еще одно трудное лето, теперь в свой срок завял и неслышно сливал киноварные круглые скорлупки. Они планировали в воздухе и ложились на камни, чтобы истлеть, оставив после себя малую частицу земли…

Пули чиркали по скале и с дурным цвиньканьем рикошетировали, уходя вверх от гранитного козырька, от стенки.

Егеря кричали, чтобы разведчик сдавался. Гнеушев сначала посылал в ответ очереди, потом сообразил, что надо беречь патроны.

Пришло сознание неотвратимости собственной гибели. Инстинкт самосохранения, заложенный в каждую клетку, отчаянно метался в поисках спасения, протестовал против надвигающейся смерти. Но здравый рассудок гасил бесполезные мысли о несбыточном спасении. Чудес на свете не бывает. Никто, кроме самого Гнеушева, не мог сейчас отдалить его смерть.

Но Василий знал, что живым не сдастся.

Странно, но, осознав неотвратимость конца, Гнеушев почувствовал облегчение. Пришло ощущение силы и неуязвимости. Ведь за смертью не было ничего — ни страха, ни боли, ни усталости. Была пустота, и этой пустотой Гнеушев приподнялся вдруг над егерями, почувствовал собственное горькое превосходство над теми, кто стрелял в него из-за скалы. Превосходство над тысячами, над миллионами врагов, над их пушками, минометами, генералами, над всей их дьявольской машиной, настроенной, чтобы убивать.

Страх отодвинулся. Осталась единственная мысль — как можно дороже продать остаток жизни, те короткие минуты, отделяющие Василия Гнеушева от вековечной тьмы, в которой не будет ни неба, ни киноварных скорлупок березовых листьев, гомона растревоженных чаек, камней, рассыпчатых автоматных очередей. Не будет Василия Гнеушева.

Он сумеет дорого продать эти минуты. Обидно было погибать, сознавая, что вместе с тобой исчезнут драгоценные сведения, нужные, чтобы спасти других. Они бесполезно канут в мрак. Смертью, а не спасенными жизнями пометит Гнеушев свои последние минуты…

Притихнув, разведчик обманул егерей. Из-за скалы осторожно высунулась пилотка. Скрылась и, осмелев, показалась снова. Под ней круглое, смятенное настороженностью лицо и ищущие глаза. Рокотнул короткоствольный «шмайсер», выбросив веер свинцовых жуковинок.

Гнеушев не ответил на очередь. Тогда стрелявший метнулся к ближнему камню.

Василий сбил его. Егерь на бегу согнулся и, подламывая ватные ноги, осел на землю. В агонии немец мычал, елозил по камням простреленной головой, окрашиваясь собственной кровью. Разинутый рот хватал и не мог ухватить воздух. Ноги в подкованных ботинках скребли землю, оставляя на ней короткие борозды.

Страдания умирающего человека заставили Гнеушева содрогнуться. Василий скрипнул зубами и послал еще очередь, прикончив егеря наповал.

Теперь молчанию разведчика не верили. Из-за скалы больше никто не выскакивал, но оттуда стали сыпать частыми очередями. Нора надежно укрывала Василия. Брошенная откуда-то сверху граната с длинной ручкой ударилась о козырек, отскочила и взорвалась за камнем, не причинив разведчику вреда.

Потом очереди стали реже. Егеря сообразили, что автоматами русского не достать.

Василий снова получил отсрочку. Напряжение боя ослабло, и в голове сами собой стали проплывать картины прожитой жизни. Вспомнилось письмо сестры, полученное три недели назад.

В августе сорок первого выпускник ФЗО, полгода простоявший за стареньким токарным «вандерером», получил повестку военкомата, надел шинель и пошел воевать за родную землю. Отступал, брал города и высотки, валялся в госпиталях, ходил в разведку. Кидала его военная судьба с одного места на другое, и оказался он в конце концов на краю земли. В начале войны Василий потерял связь с домом, оставшимся за линией фронта. Понемногу смирился с тем, что вряд ли кто из родных уцелел в кровавой заварухе. И вот неожиданно отыскало его письмо Валентинки. Живы были и отец и мать.

— Рус, сдавайс! — крикнули из-за скалы. — Сдавайс, Иван!..

Василия вдруг ожгла мысль, что никто не узнает о его последнем бое, о честной солдатской смерти.

«Пропал без вести» — так напишут в штабе и пошлют домой извещение за подписью капитана Епанешникова и печатью.

Лешка Беляев сдаст, как положено, комсомольский билет Василия Гнеушева, оставленный им в роте перед уходом на Вороний мыс.

Не раз доводилось Гнеушеву видеть, как после боев собирал его друг, комсорг разведроты, горестную пачку билетов.

В ней теперь окажется и билет Василия Гнеушева, двадцати двух лет от роду, комсомольца с одна тысяча девятьсот тридцать девятого года, выданный Порховским горкомом ВЛКСМ. Полистает Лешка страницы с отметками об уплате членских взносов, посмотрит на крохотную фотографию, где запечатлен курносый ученик ФЗО, старшина, помощник командира взвода, с которым два года вместе воевал Беляев. Ходил на задания, спал в одной землянке, в кого верил как в себя, прикрывал огнем и делил последний сухарь. Кого выручил два месяца назад под Муста-Тунтури, когда разведка нарвалась на засаду. Километра три тогда протащил на себе Алексей Беляев своего друга Гнеушева. А тот вот так, по-дурному, сунулся в ловушку на Вороньем мысу.