Несостоявшаяся смерть - Исмаил Гасанбейли

Он не знал преград, которых нельзя было преодолеть. И когда все же решился выйти из тени – а вышел он подготовленно, прилюдно, при телевизионных камерах, да еще и в прямом эфире, а это все, согласитесь, нужно суметь, – взорам Страны предстал едва передвигающий ноги глубокий старик, будто вставший со смертного одра лишь для того, чтобы сказать несколько последних слов. И старческой походкой, которая запомнилась всем и навсегда, под недоуменными взглядами одних и непрекращающиеся аплодисменты других он прошаркал к трибуне. При этом так плохо выглядел, что врагам было впору злорадствовать. Его было жаль по-человечески. И на трибуне ничего особенного не сказал. Так, общие слова. Но голос… Одним звучанием, где металла была больше, чем во всех рудниках мира, его голос сумел передать больше, чем могли бы передать тысячи слов. Голос звенел, и звенел завораживающе, многие его соотечественники, находящиеся у телевизоров, уже тогда на интуитивном уровне осознали, что он возвращается, и теперь уже возвращается основательно, скорее всего, навсегда. И возвращается только с одной целью – властвовать. Многим казалось, что он тут же использует свой триумф, но ему одноходовки не были свойственны никогда, даже в детстве, прежде чем кому-нибудь ответить, предпочитал долго раздумывать. И даже тогда мог не ударить, замахнуться, занести кулак, да так, чтобы у обидчика поджилки тряслись, но не бить, и, убирая руку, не убирал ее до конца, как бы оставляя сам удар на потом. Когда же вырос и стал обладателем силы, способной вогнать человека в землю по самое темя, нет, не физической, а властной, той, которой мало кто мог противостоять, перестал щадить врагов. Какой смысл, черт побери, бить, если не пришло время добивать, пусть лучше мучается, пусть, содрогаясь от страха, ждет, когда рука все же будет опущена, но рука должна быть занесена так, чтобы сомнений не было – она опустится обязательно, как только человек посмеет перечить еще раз. И он вновь вернулся в свою раковину – теперь уже в ожидании того, что позовут сами.

Нет, он не никому доверял и ничего хорошего для себя ни от кого, тем более от толпы не ожидал. Толпа его не раз подводила, но единичные случаи, когда люди действовали не так, как он предполагал, он рассматривал как досадные промахи и собственные просчеты. И даже в голодный год, когда спустя пару десятков лет после Большой Войны (в которой, кстати, он не участвовал, хотя вроде бы по своему возрасту должен был, о чем ему часто напоминали недоброжелатели, и это был один из немногих фактов его биографии, по которому у него никак не складывался вразумительный ответ) Страна перешла на продуктовые карточки, а хлеба все равно на всех не хватало, и, естественно, у хлебных ларьков выстраивались огромные очереди, он же, выполняя служебное задание, должен был находиться в людных местах, чтобы держать власть в курсе того, о чем думают граждане, случилось событие, чуть не стоившее ему жизни. Он только подходил к очереди, когда в самом начале у кого-то не выдержали нервы – то ли кто-то полез без очереди, то ли кому-то показалось, что кто-то лезет без очереди, то ли просто кто-то кому-то наступил на ногу, – и люди, стоявшие здесь в ожидании хлеба, похожего на кусок тяжелого соленого пластилина, и без того состоявшие из одних нервов, забились в истерике, и стражник, который поддерживал порядок, не сумел справиться с собственным напряжением, и чтобы успокоить народ, выстрелил в воздух (как еще успокоить народ, если не выстрелами), а потом уже не смог остановиться, все стрелял и стрелял. Напуганная толпа отпрянула от ларька и в панике побежала назад. Он не видел, что происходило в начале очереди, видел только с бешеной скоростью надвигающуюся на него огромную массу из десятков человек. Он инстинктивно тоже отпрянул назад, но споткнулся и упал на спину. Шансов не было. Он даже не успевал перевернуться на живот, чтобы уберечь лицо и жизненно важные органы. Мгновенно перед глазами пронеслись все его мечты – что удивительно, не жизнь, которую он прожил, а мечты, к которым он рвался, и он понял, что и пожалеть не успеет, как будет затоптан. Мгновения, в течение которых толпа бежала в его сторону, были на удивление долгими: где-то внутри он успел порадоваться, что не ошибся в отношении людей и не стоят они ни милосердия, ни доброты, люди – лишь материал, средство для тех, кто способен ими пользоваться, они ни на что полезное сами по себе не годны, и вот еще раз на собственном примере он видит, как кусок мало пригодного для еды хлеба превращает их в самых обычных зверей. И еще все же успел пожалеть, что так много не удалось, как минимум не удалось показать этому миру, что он велик. И все из-за какого-то пустячного дела, он не знал тогда причин переполоха, это потом ему рассказали, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Жалко было, что он столь глупо уходит, так и не успев осуществить свои мечты, к тому времени уже разложенные по будущему, как по полкам, ему многим пришлось пожертвовать, чтобы избежать войны, создать вокруг себя ореол чистого, непогрешимого, лучшего, даже добропорядочного, простого служаки, которому ничего, кроме служения родине, не надо, той же репутации «нашей сволочи». И тут такое, он даже внутренне улыбнулся, когда толпа было в шаге от него, и закрыл глаза, чтобы не видеть, как людская масса в мгновение ока превратит его, Человека с большой буквы, носящего в себе столь великое начало, в неузнаваемую массу из мяса, костей, мозгов, внутренностей и той поношенной одежды, которую он надел для выполнения задания. Но он не дождался. Помедлив доли секунды, еще на мгновение не стал открывать глаза, подумав, что просто в такие моменты время течет медленнее. А когда все же открыл их, увидел людей, одним только видом его падения превратившихся из безумной толпы в само милосердие. Глупости все это, подумал он, привиделось, сейчас пойдут… Но уже было ясно, что не пойдут. Люди бросились к нему, кто-то помог подняться, кто-то пытался привести в порядок его одежду, кто-то спрашивал, все ли в порядке. Запутавшись в своих несбывшихся ожиданиях, удивляясь самому себе, он ненавидел этих людей, посягнувших, сами того не ведая, на одну из фундаментальных его убеждений. Конечно, со временем он оправился, сотни раз доказав себе, что люди все же в большинстве своем – ничтожества.

Он строго отделял себя от мира, считал, что на мир можно смотреть только сверху, иначе ни оценить, ни понять и, самое главное, ни с какой другой позиции его невозможно менять. А менять его, и менять под себя, необходимо, даже если для этого придется опускаться ниже самого нижнего уровня, поступаться всем, что вообще существует, нужно множество раз меняться, чтобы менять, получить доступ к тому, что называется властью в полном смысле слова. Временами огорчался, что принадлежит к Стране, место которой в мировом порядке не очень существенно. И радовался тому, что родился в мире, где сложно, но можно обойти вопрос национальной принадлежности, став, как говорили некоторые зарубежные политики, «своим сукиным сыном». И его нисколько не обижало прозвище, которым его «наградили» вышестоящие начальники, – «наша сволочь». На вторую половину этого словосочетания он вовсе не обращал внимания, главное заключалось в первой – он сумел стать своим, вот что было важно. Однажды в детстве, когда ему было лет двенадцать, он случайно наткнулся на птичку, измазанную какой-то липкой массой, похожей на мазут. Птичка была маленькой, столь грязной, что трудно было определить ее породу. У нее были длинные ноги, такой же длинный клюв и очень злой вид, на что у птички были все основания. Несмотря на маленькие размеры, от птицы исходила угроза, он даже почувствовал что-то похожее на страх, хотя понятно было, что она обречена. Она издавала слабые звуки и медленно шла, скорее всего, сама не зная куда. Не испытывая особой жалости, он из любопытства протянул руку, чтобы потрогать ее. И вдруг это странное существо резко дернуло головкой и клюнуло его в палец. Боль была не столько сильной, сколько внезапной. Вне себя от ярости, он со всей силой стукнул птичку подошвой тяжелых старых отцовских сапог, которые носил уже не один год, затем наступил на нее, уже мертвую, двумя ногами, пытаясь сначала вдавить маленькое тельце в землю, а потом и размазать его по осенней грязи. Впоследствии он часто вспоминал этот случай, в основном то, что такая маленькая птичка посмела клюнуть его, несоизмеримо большого, а до этого даже сумела напугать.

Надо сказать, что с птицами у него не заладились отношения с младенчества. Как-то ему дорогу преградил злой петух, когда по поручению матери шел к соседям за горсткой соли, рядом не оказалось никого, кто бы его защитил, он пытался убежать, но петух все же догнал его и больно клюнул в мягкое место. Рассказать об этом он не мог никому, но после этого долго обходил места, где мерзкая птица могла его подстрегать. Позже, уже в подростковом возрасте, на него напала стайка домашних гусей, на этот раз ему удалось убежать, но это случилось около единственного в деревне продуктового ларька в присутствии большого числа людей, которые не преминули посмеяться над его капитуляцией, и неприятный осадок остался. Может быть не в последнюю очередь по этой причине спустя несколько десятков лет в период ожидания птичьей болезни он первым из глав государств привлек к борьбе с перелетными птицами армию, выстроил солдат по всему периметру Страны и поставил задачу не пропускать ни одного пернатого. И победил, только его страна не пострадала от пандемии, и за это он был удостоен второй грамотой Планетарной организации здоровья. Первую грамоту от этой организации он получил за самый низкий уровень детской смертности. Организация было прекрасно осведомлена, что в его стране уже несколько лет как дети вообще не рождаются, знала и о том, что тотальная борьба с птичьей болезнью обернулась для страны бедствием в виде нашествия крыс, мышей, саранчи, кровососущих и болезнетворных комаров и клещей, соответственно, эпидемиями холеры, брюшного тифа, малярии и многолетним неурожаем, но это уже касалось других организаций, вроде Глобального министерства чрезвычайных ситуаций, самого популярного и уважаемого международного ведомства, основной задачей которого было распределение гуманитарной помощи. Грамотами он очень дорожил, их увеличенные копии рядом с его портретом висели на въездах в Столицу. А за семьсот метров до места, где они были установлены, для удобства проезжающих соорудили сто двадцать два ограничителя скорости – так называемые лежачие полицейские, чтобы люди могли успеть ознакомиться с содержанием грамот не останавливаясь.