Покушение - Василий Веденеев

– Обязательно, – согласился гость, – мы не выпустим их из своего поля зрения ни на минуту, особенно после начала операции. А что касается армейских частей, расквартированных в провинциях... Им не останется ничего другого, кроме как признать правоту сильного.

– Надеюсь, – вздохнул Джеймс. – О политическом кредо нового кабинета я позабочусь сам, а вы возьмите под жесткое наружное наблюдение всех участников операции.

– И полицейских? – уточнил гость, вспомнив секретаря министерства внутренних дел.

– Я же сказал: всех! – приоткрыв один глаз, раздраженно повторил Хон. – И, особо, Эдвина Греди. Я не верю ему и его приятелю, сидящему в президентском кресле. Как бы в самый последний момент они не наделали со страху в штаны и не спрятались в кусты. Выковыривай их потом оттуда.

Человек в светлом костюме примял в пепельнице сигарету и поднялся, застегивая щегольски пошитый пиджак, – пора отправляться по делам. Еще предстоит побывать в штабе сухопутных войск, повидаться кое с кем, переговорить, проверить, готовы ли места для возможных экзекуций и содержания арестованных, отпечатаны ли листовки, получен ли дополнительный запас горючего, сухие пайки и боепитание. В общем, дел невпроворот и прохлаждаться некогда.

– Уходите? – повернул к нему голову хозяин. – Счастливо. Постоянно держите меня в курсе. И еще... Мне очень не хочется больше встречаться с Греди...

Под потолком тесного карцера, со стенами, выкрашенными белой краской, слепя глаза, ярко горели лампы. Нар не было, стола и скамеек тоже, поэтому заключенные расположились прямо на полу, смежив веки, чтобы хоть немного избавиться от назойливого, всюду проникающего света бестеневых ламп, но все равно через минуту-другую у каждого возникало ощущение, что в глаза насыпали колючего мелкого песка.

Тупо ныли скованные наручниками запястья. «Хорошо еще не подвесили, шакалы», – подумал Менза, закрывая лицо ладонями. Так меньше резал глаза свет, но зато сильнее болели руки от сжимавших их стальных браслетов.

Латур сжался в комок и лег лицом к стене, Тонк встал в угол, уткнув нос в поднятые руки, Ривс сел, прислонившись спиной к ногам лежавшего Латура и, опустив голову, невесело размышлял о произошедшем.

В который раз за последние годы его руки скованы наручниками? Трудно сосчитать. Хотя, чего еще ожидать, если ты пожизненно осужден?

Взяли его ночью, совершенно неожиданно, и происходило это как в банальном фильме или затасканном детективе из бульварной серии романов-однодневок: в двери позвонил вестовой из штаба, а когда Ривс открыл, в квартиру ворвались сотрудники контрразведки и солдаты комендантского взвода, сразу наполнив комнаты запахом металла, кожи, оружейной смазки и казармы. Подняли с постели жену и маленькую дочь, толкая их в спины прикладами, поставили лицом к стене и начали обыск. Жена плакала беззвучно, только тряслись губы и вздрагивали плечи, а дочь, сидя на руках у матери, тихонько всхлипывала, видимо, поняв, что плакать громко нельзя, чтобы не вызвать гнев пришедших в их дом чужих, недобрых людей.

Когда Ривса уводили, то проститься с семьей не дали. Он сразу же решил ни в чем не признаваться и молчать, даже под пыткой. В крайнем случае можно признать, что он и некоторые офицеры, с которыми он вместе учился или служил в других частях, встречались, вместе проводили вечера, свободные от службы. Что в этом предосудительного? Ни к каким заговорам он не имеет отношения и даже не слыхал о них, а уж чтобы кто-то из его друзей или знакомых когда-либо говорил об отмене конституции в стране? Нет, такого он не слышал и сам никогда не вел подобных разговоров с солдатами. И с университетскими лидерами у него нет ничего общего...

Следователь допрашивал его, направив в лицо свет сильной дуговой лампы, – болели глаза, покрывалась волдырями и лопалась опаленная жаром потрескивающих вольтовых дуг лампы кожа лица.

Следователь зачитал показания нескольких офицеров, указывавших на Ривса как на руководителя подпольной группы либерально настроенных военных, ставящей своей целью демократизацию жизни страны и свержение существующего режима. Он в ответ требовал очных ставок, но отказали. Тогда Ривс понял, что среди его друзей, которым он всегда доверял, оказался осведомитель контрразведки и теперь следователь стремится любой ценой получить нужные показания, чтобы прикрыть предателя, выдавшего организацию.

Мучила жажда, поскольку уже несколько дней не давали воды, сознание мутилось, и он не выдержал – вернувшись в камеру после допроса и поняв, что скоро переступит грань, за которой начинается помутнение рассудка, дождался наступления ночи и, сплетя шнурок из выдернутых из подола рубахи ниток, попытался удавиться.

Однако смерть не пришла – надзиратели, проинструктированные относительно особого надзора за подследственным, почуяли неладное и подняли тревогу. Ривса вынули из петли и притащили в тюремный лазарет, чтобы вернуть к жизни и мучениям.

Судили в пустом зале, военным трибуналом. Приговор к пожизненному заключению он воспринял равнодушно – перегорел и ждал худшего. Ничего не знал о судьбе семьи и товарищей, но страшнее всего было то, что о нем распускали слухи, будто это он предал организацию и хотел повеситься, испытывая муки раскаяния в содеянном. Долгие годы, проведенные в тюрьмах без права переписки и свиданий, привили ему привычку к философскому спокойствию и равнодушию к дальнейшей судьбе.

Как ни странно, с уголовниками у него сложились нормальные отношения – именно от них он узнал, что в стране произошли серьезные события: умер прежний президент, на выборах победила либеральная партия и сформировала новое правительство. Вытребовав у тюремной администрации бумаги, Ривс написал прошение о помиловании, в котором указал, что созданная им организация добивалась именно того, что провозгласила в своей программе правящая в стране либеральная партия. Ответом был карцер и наручники с шипами, затягивавшиеся все туже при каждом движении, – кости рук такие браслеты ломали просто шутя. И Ривс понял, что кому-то выгодно, чтобы о нем и его товарищах напрочь забыли...

За дверями карцера послышались характерные звуки, прекрасно знакомые каждому заключенному, – стучали миски и бренчал в котле с тюремной похлебкой черпак. Менза насторожился и приподнял голову, прислушиваясь к тому, что делается в коридоре тюремной галереи. Латур беспокойно заворочался и сел, прикрывая скованными руками покрасневшие, слезящиеся глаза. Тонк вышел из угла и неслышно прокрался ближе к двери, вытянув шею и выставив вперед ухо, поросшее сивыми волосками. Ривс остался безучастно сидеть у стены.

– Будут кормить? – прошепелявил разбитыми в драке губами Менза, но ему никто не ответил. Все слушали: затихнут шаги разносчиков пищи перед их дверями или нет? Ну если не похлебка, то дали хотя бы воды, чтобы промочить пересохшее горло и промыть ссадины на лице.

Щелкнул, поворачиваясь в замке двери карцера, ключ. Двери распахнулись и появились два уголовника с мисками и котлом, в котором плескалось горячее варево. Не выдержав, Тонк облизнулся – дадут, дадут поесть и, значит, хотя бы на время приема пищи, снимут наручники!

Надзиратель, сопровождаемый двумя солдатами тюремной охраны, приказал заключенным встать и по одному подойти к нему. Недовольно бурча в седые усы о мягкосердечии господина начальника, пожалевшего отъявленных негодяев и убийц, он снял наручники с запястий сидевших в карцере и отступил в сторону.

Уголовники ловко сунули каждому в руки по миске, плеснули в них похлебку и, раздав ложки, вышли.

– На еду десять минут, – предупредил надзиратель.

Приступать к трапезе Менза не спешил – сунув ему в руки миску, раздававший пищу уголовник подмигнул, незаметно проведя пальцем по краю алюминиевой посудины. И теперь хозяин казино «Горбатый бык» растирал намятые наручниками запястья, на которых остались багрово-синие следы и, внимательно наблюдая за солдатами и надзирателем, ждал момента, когда они перестанут обращать на него внимание.

Тонк, как опытный заключенный, понял, что нужно Мензе, и нарочно закашлялся. Того мгновения, когда стражи повернулись к нему, оказалось достаточным для китайца – быстро проведя рукой по краю миски, он нащупал маленький шарик записки, прилепленный изнутри хлебным мякишем, и спрятал его между пальцами.

Выхлебав варево, Менза сел к стене, привалившись к ней спиной, – все равно его модный, хорошо пошитый костюм давно потерял свой первоначальный вид: брюки пузырились на коленях, пиджак порван в драке, на жилете не хватает половины пуговиц, а рубаха заляпана кровью. Чего уж тут думать о костюме?

Собрав миски, надзиратель и солдаты вышли, предварительно надев наказанным наручники.

– Плохо наше дело, – опять вставая в угол, посетовал Тонк. – Могут припаять за соучастие в убийстве на всю катушку.