Анкета. Общедоступный песенник - Алексей Слаповский

— Гафа! Ты унижаешь себя, издеваясь над более слабым и младшим тебя по возрасту! Ты доказываешь свое бессилие! Тебе нечем заполнить время и ты тратишь его на то, чтобы тешить свои низменные инстинкты! Я презираю тебя, Гафа, а ты ведь тоже человек, неужели тебе не страшно, что другой человек тебя презирает, не считая почти человеком, ты ведь фашист, Гафа, ты не умеешь справиться со мной психологически, поэтому прибегаешь к грубому физическому воздействию! И не только во мне дело, Гафа, ты считаешь, что тебя уважают за силу, а это не уважение, а позорный страх, тебя все ненавидят, у тебя нет друзей, неужели тебе приятно, что тебя никто не любит — и даже девушки говорят о тебе с брезгливостью, я это знаю, Гафа!

Повторяю, именно такой была моя речь. Удивляться тут нечему, хотя это и удивительно. Ведь бывают, например, вундеркинды-шахматисты, чуть ли не с пяти лет обыгрывающие гроссмейстеров, имеющие феноменальную память и сообразительность. Так и я с детства имел дар правильно организованной речи и при этом хранил в своей незаурядной памяти огромный активный словарный запас, — который впоследствии и привел меня к составлению кроссвордов (в разгадывании же их я, пожалуй, может быть, действительно, извините, гений).

Гафа отпускал меня, а потом ловил опять.

А однажды он был пьян, поэтому терзал меня особенно больно.

— Хотел бы я посмотреть, — вопил я, — как, например, ты нападешь на мастера спорта по борьбе или боксу! Нет, ты подл и труслив, ты трус, Гафа! Ты не умеешь представить себя на месте другого! Представь, что тебя мучают, тебе обидно, ты пытаешься прибегнуть к доводам разума, но твой мучитель глух к этим доводам, он туп и глуп, и ты…

— Когда это кто меня мучил? — вопросительно зарычал Гафа.

— Я говорю теоретически!

— А я тебя практически убью за такие слова!

Видимо то, что он был пьян, и добавленное к этому мое оскорбительное предположение, что его кто-то мог мучить (и, возможно, напомнившее время или обстоятельства, когда его в самом деле мучили), привело Гафу в состояние ярости — и он стал меня бить уже как взрослого, изо всей силы, кулаками по голове и в живот, а потом ногами лежащего.

… Я попал в больницу.

Мама моя плакала. Надежда говорила, что так дела не оставит, все разузнала и заявила в милицию, приходил милиционер, расспрашивал, я сказал ему, что не надо сажать Гафу в тюрьму, потому что там, в среде себе подобных, он станет окончательным преступником, милиционер спросил у врача, который был тут же, осматривал ли меня психиатр. Врач сказал: нет. И вскоре пришел психиатр, задавал вопросы, я отвечал разумно и обстоятельно, он очень смеялся, хлопал меня по плечу, радуясь моему остроумию, радуясь моим не по-детски развитым воззрениям.

Приходил Гафа с матерью. Мать положила на больничную тумбочку апельсин и яблоко.

— Это самое, — сказал Гафа. — Ты меня прости. Я больше не буду.

— Конечно, Гафа, я тебя прощаю, — сказал я. — Но вопрос в другом. На моем месте мог бы оказаться любой. Вопрос в том, хочешь ли ты измениться к лучшему. Я простил тебя, но сам ты себя прощать не должен. Если ты будешь считать, что этот случай всего лишь именно случай, стечение обстоятельств, а не логическое завершение цепи твоих поступков, добра не жди, Гафа!

Я собирался развить мысль, но тут мать Гафы взяла мою руку и тихо сказала:

— Если ты моего сына посадишь, я тебя с дерьмом съем.

— А я вообще убью, — добавил Гафа.

И они ушли.

Очень скоро Гафу действительно посадили. В колонию для несовершеннолетних преступников. Но не из-за меня, а из-за того, что он с друзьями обворовал продуктовый ларек, найдя там четыре бутылки вина, мешок соли, сорок бутылок подсолнечного масла, семнадцать пачек папирос «Беломор» и два рубля тридцать шесть копеек денег. Они разозлились на скромную добычу, рассыпали соль и разлили все масло, а вино выпили и захотели еще, тогда они у вокзала поймали прилично одетого человека, повели в темноту, чтобы там попросить у него закурить, стали обыскивать и нашли рубль бумажкой и двадцать три копейки мелочью, разозлились еще больше, Гафа ткнул в человека ножом…

Я ожидал, что и мое дело будет приплюсовано, но меня никто не вызывал и не допрашивал. Я почему-то надеялся, что на суде, как свидетелю, мне дадут слово — и очень долго репетировал. Я хотел сказать: если общество не желает иметь в лице Гафы сформировавшегося преступника, его ни в коем случае нельзя сажать в тюрьму или колонию, его нужно посадить в одиночную камеру, дать ему книги и даже телевизор, ему от нечего делать придется читать книги, смотреть по телевизору умные фильмы и передачи, и он поневоле начнет преображаться… Нет, никто меня не вызвал. Надежду возмутило это и, хотя мама отговаривала ее, стала выяснять и выяснила, что мои показания учтены быть не могут, так как адвокат Гафы имел беседу с психиатром и тот предъявил заключение, из которого следовало, что на мои свидетельства полагаться нельзя, ибо я ребенок впечатлительный, фантазийный и, просто говоря, со сдвигом. Вот вам и результат моей откровенности! Мелкой монетой пренебрежения к глубинам детской психологии отплатил мне за нее веселый психиатр. Может, будь я откровенен, отвечая на анкету, я и по ее результатам оказался бы человеком со сдвигом? Концентрированной личностью. Кстати, порывшись в своих книгах, я выяснил, что Курихаров напутал. Не концентрированная, а концептуированная личность, вот как это звучит. И подразумевает человека пограничных состояний, не психа еще, но имеющего опасную предрасположенность к сумасшествию. Думаю — это не обо мне.

Но вот вам наглядный пример, как можно, чураясь — по складу характера — конфликтов, по жизни, причем именно действиями по избежанию конфликтов! — нарваться на конфликт. В самом деле, ведь я хотел приятное сделать учительнице, подыграть ей — и оказался виноват. Я хорошей улыбкой отозвался на человеческую хорошую улыбку Гафы — и попал, как говорится, в переплет.

Итак, что же мы ответим на вопрос, стараюсь ли я избегать конфликтов и затруднительных положений? Исходя из требуемого, в милиции нужны люди принципиальные, не боящиеся конфликтов. Значит, не боюсь и я. Неверно.

Но одно дело — ответить, другое дело — подтвердить, доказать, причем, в первую очередь, себе самому. Ведь одной анкетой все не ограничится, надо будет — Служить!

И тут я прервался, тут я отложил анкету, над шторой безвылазно размышлял несколько дней.

Я вспомнил жизнь свою и увидел, что мне даже и не приходилось стараться избегать конфликтов и затруднительных положений, — несмотря на мое высокомерное и хвастливое утверждение, что по жизни я попадал в них, тут, как большинство людей, я исходил из идеального представления о себе. На самом же деле, за исключением нескольких случаев, подобных тем детским, о которых я рассказал, неприятности сами меня избегали. Ангел ли мой хранитель меня бережет, простое ли житейское тут везение — или слишком я углублен был в свое основное затруднительное положение длиною в двадцать шесть лет, блуждая в беспросветной тьме безответной любви, — и судьба рада бы ошеломить меня чем-нибудь крепким из-за угла — но просто не могла меня увидеть и отыскать?..

Впрочем, это все — метафоры и неправда. Почему — тьма? Это как раз мой свет для меня, несмотря на всю беспросветность этого света. Солнце за облаками — но все-таки день, а не ночь — и все-таки солнце за облаками, а не черное небо со звездами бесполезных самообманных надежд…

В общем, как ни метафоризируй, суть проста: ни разу я не попадал в жизни в переделку, которую можно назвать серьезной. Не клевал меня жареный петух, как любит с укоризной и тревогой говорить Надежда — поэтому и решила она меня подтолкнуть, пока не поздно, пока еще судьба, быть может, не настолько раздражена моей скрытностью и неуловимостью, чтобы при первом же моем активном появлении в активном людском водовороте тут же засосать в свое воронкообразное хайло и выплюнуть, не прожевывая, искалеченные останки.

В смутном нетерпении, с внутренней усмешкой, что отправляюсь на поиски приключений, вышел я в тот день из дома.

Я пошел туда, где бываю довольно часто: на вокзал. Я нахожусь там незаметно и тайно. Это как бы и прогулки в детство, и в месте с тем интеллектуальное ротозейство: наблюдение за людьми на вокзале доставляет много пищи для моего ума. Может, в этом подсматривании есть что-то нехорошее, но я ведь это делаю не с какой-то целью, а просто так. Человек в вокзальной толпе выглядит всегда особенно, тут ведь нет никого в состоянии свободном, кроме бомжей и нищих, все озабочены — ожиданием, уездом, приездом, провожанием, встречанием. Или стремлениями более низменными — как у воров и проституток, которых я в результате частого посещения вокзала знаю наизусть.

Мне нравятся лица на вокзале. Вот женщина стоит возле чемоданов и сумок, озирается, поджидает, наверное, мужа, — и в ее глазах пусть бытовая и простая, но — мысль! Вот мужчина смотрит то на расписание, то на часы, и опять на расписание, и опять на часы, и опять на расписание… — как известно, вокзальная суматоха мешает сконцентрироваться и подчас не можешь сообразить простейших вещей, в глазах мужчины опять-таки напряжение — и мысль! Вот девушка и парень стоят в обнимку, неизвестно, кто из них уезжает, а кто остается, а может, оба уезжают, они кажутся беззаботными, они смеются и шалят, касаясь друг друга, но постоянно глаза их — то в одну сторону, то в другую, мимо любимого лица, и это не значит, что они кого-то высматривают или ждут, просто чувство дорожной тревоги вселилось в них, что-то странное происходит в них — и мысль в их глазах! Поэтому вокзальное, постоянно меняющееся общество, я всегда ощущаю плотным сгустком, полем мысли, и эта мысль будоражит, заражает, зовет, и хочется ехать куда-то — и странно, почти невероятно для современного цивилизованного человека то, что я за всю свою жизнь ни разу не выезжал из Саратова. За исключением лишь поездки в далекие степи Монголии, где я прослужил два армейских года, но по дороге мы не останавливались и ничего я толком не увидел. Отчасти мое домоседство можно объяснить тем, что у меня есть свое маленькое сумасшествие — почему-то мне кажется, что если я уеду, с Алексиной случится что-то…