Секрет долголетия - Григорий Исаакович Полянкер

Однажды, когда бойцы рыли новую траншею, появился генерал Дубравин. А тут немцы открыли сильный огонь. Генерал вскочил в траншею, но она ему была по пояс. Он растянулся на земле, а когда прекратился огонь, поднялся, покачал головой:

— Что ж это вы за траншею выкопали, ребята?.. Рыть траншеи в мой рост!

Пришлось снова взяться за лопаты и рыть траншею на полметра глубже.

Быстро орудуя лопатами, бойцы упрекали Шмаю:

— Видишь, папаша, как дорого нам обходится твоя дружба с генералом! Среди нас ведь нет таких рослых, как Дубравин…

А Иван Борисюк все не мог успокоиться. Хоть он и проводил со своими артиллеристами занятия, рыл с ними траншеи, запасные окопы, учился лежать в траншее, через которую проносились танки, эта «академия генерала Дубравина» ему явно не нравилась…

А между тем весна наступала полным ходом. В лесу, где расположилась дивизия, невозможно было по ночам глаз сомкнуть, соловьи пели, не давали покоя.

Шмая божился, что, хоть почти всю страну обошел, нигде не слыхал, чтобы соловьи пели так красиво, как здесь. Не зря говорят: «курские соловьи». Они поют совсем не так, как все, и тоном выше берут, и задушевнее как-то у них получается. Как ни устал солдат, а заслышит в кустарнике пение соловьев, сразу теряет покой. Всю ночь, почти до зари, пели соловьи, а когда немцы, проснувшись там, за «ничейной землей», открывали для бодрости огонь из пушек и минометов, птички замолкали, куда-то исчезали, а к вечеру снова начинали свой концерт.

В один из таких весенних вечеров, когда соловьи заливались в кустах, навевая своим пением радужные мечты, к Шмае, сидевшему на ящике возле блиндажа, подошел почтальон и вручил ему два письма. Они долго путешествовали, пока, наконец, дошли до адресата. Это были письма от жены. Казалось, нужно было радоваться, но он сразу почувствовал, что эти письма не принесут ему радости. И чутье его не обмануло. В одном письме Рейзл писала о своем великом горе. Пришло извещение, что старший сын погиб смертью храбрых в последних боях на Волге, погиб под вражеским танком, когда бросился на него с гранатой. Однополчане написали ей, как все это было и что он сказал перед смертью… Во втором письме она сообщала, что второй сын участвовал в десанте где-то на Черном море и пропал без вести. А от третьего, от Миши, уже три месяца нет писем, и она уже не знает, что и думать.

Шмая сидел на ящике, читал и чувствовал, как сердце у него разрывается на части. Подошли товарищи и ни о чем не спросили, поняв по выражению его лица, что произошло что-то страшное.

Он молча поднялся с места и нетвердым шагом пошел в ту сторону, где окопался батальон сына. Спустился к нему в блиндаж, и Саша испугался, взглянув на отца.

— Что случилось? — вскочил он с нар, поправил рукой взъерошенные волосы, отодвинул карту на столике.

Шмая опустился на нары, прикрытые еловыми ветками, и протянул сыну оба письма.

Тот пробежал их глазами. Долго стоял, молча глядя на убитого горем отца и не зная, чем его успокоить. Наконец тихо промолвил, присаживаясь рядом с ним на нары:

— А может, это какая-нибудь ошибка… Знаешь, иногда бывает… Сидит в штабе бестолковый писарь… Все перепутает…

— Бестолковый писарь, говоришь, написал извещение? — поднял Шмая на сына полные слез глаза. — Я знаю, что бывают ошибки. Но сердце мне подсказывает, что это правда. Нет уже их в живых. Мы — солдаты и не будем себя обманывать… — Закурив самокрутку, он, понурив голову, продолжал: — Ее жаль, мать… Одна с малышами… Далеко от дома… Некому даже успокоить ее, сказать доброе слово.

— Да, я понимаю, трудно ей, очень трудно… Но сколько сейчас таких, как она. Народное горе…

Они сидели молча. Из соседнего блиндажа доносилась песня, которая хватала за душу. Песня лилась плавно, и в нее вступали все новые и новые голоса:

Ты сейчас далеко-далеко,

Между нами снега и снега,

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти четыре шага…

И вдруг послышался резкий звонок полевого телефона. Майор снял трубку:

— Слушаю…

Звонил генерал Дубравин. «Что это?» — заволновался комбат. Генерал никогда не звонил ему по телефону…

Дубравин спрашивал его об отце. Откуда генерал узнал, что у отца большое горе? Артиллеристы сказали…

Майор выслушал все, поблагодарил, сказал, что поговорит с отцом, и повесил трубку.

Шмая смотрел на сына испуганными глазами. Он понял, что говорили о нем, но что именно? По какому поводу?

Майор опустился на нары, долго подбирал слова и наконец заговорил:

— Генерал узнал о твоем горе, отец… Спрашивает, поедешь ли к семье? Он может отпустить тебя на десять дней, пока здесь затишье. Надо написать ему рапорт…

Глаза старого солдата на мгновение просияли. После долгой паузы он сказал:

— Никуда я сейчас не поеду… У каждого теперь горе… Нет, спасибо! Он золотой человек, Дубравин, я это знаю. Но никуда не поеду… Только расстрою ее, детей и себя…

— Подумай хорошенько, папа… Мне кажется, что ты должен поехать. Подумай и скажешь мне…

Они вышли из блиндажа. Задушевная песня все лилась и лилась. Теперь ее тихонько пели солдаты в траншеях, на бруствере. А скоро в нее вплелись голоса соловьев. Но Шмая сейчас не обращал на них внимания. Он думал. Поехать на десяток дней домой? Но, видно, скоро начнется наступление. Часть уйдет на запад, и вряд ли он ее догонит. Пошлют в другую, первую попавшуюся часть, где его никто не знает и он никого не знает. Да и неудобно как-то перед товарищами. Ведь никого теперь не отпускают домой. Не такое время… И он попрощался с сыном, попросил написать письмо мачехе, девочкам. У него, мол, это лучше получится…

Шмая медленно шел по опушке леса к своей батарее. Свернув на узкую просеку, что вела в санроту, он услышал хруст веток. В лунном сиянии Шмая сразу узнал Васю Рогова и Шифру. Они стояли, обнявшись, и смущенно улыбались. Сделав вид, что не замечает их, он хотел пройти дальше, но Вася окликнул его:

— Откуда, батя, идете? Не у нас ли были?

— У вас, у вас… — механически проговорил тот.

Вася смотрел на расстроенного человека, не зная, что сказать, а потом быстро заговорил, как бы оправдываясь:

— Это я, батя, пошел на перевязку… И вот встретил медсестру… Ну, и остановились…

— Вижу, что остановились… — Еле заметная улыбка промелькнула на лице